|
|
Анна КОЗЫРЕВА. Гуси-лебеди |
|
2018 г. |
Форум славянских культур |
|
ФОРУМ СЛАВЯНСКИХ КУЛЬТУР |
|
|
|
Анна КОЗЫРЕВАГуси-лебедиПовесть Последняя гастроль накануне суматошного дня экстрима и покаянияМакушка лета. Жарко и солнечно. И светлы, лучезарны небесные выси – невесомый воздушный хрусталь. Частые грибные дожди и короткие освежающие грозы не разметают медово-знойный запах, и ягода рясная, спелая с кустов смородин и крыжовника сама просится в рот. Пообвыкся Тимоша в деревне – забыл про город, а дни, неспособные вместить в себя всей беззаботной и задорной радости, пролетают быстро, и столь неожиданно и внезапно наступает поздний вечер, что до постели усталое дитё добирается, не помня себя и не чуя ног, – но до того мига полного успокоения надо ещё успеть прожить шумно и весело остаток дня. Последние лучи солнца ползли снизу вверх и, озолотив дымами далекие западные пределы, предвечерней яркостью щедро высвечивали дольний мир. Ольга стояла у ворот своего дома и заранее выкрикнула Людмиле, идущей в её сторону: – Без молока мы нынче остались. – Почему? – с расстояния поинтересовалась та. – Молочница приехать не может… сенокос… Сено возят… Боятся, что дожди начнутся… – Ольга понятным жестом указала на небо, по которому одиноко плыло, как нарисованное, круглое облако. – А нам самим можно к ним съездить? – спросила Людмила, когда была рядом. Ольга оживлённо отозвалась: – Вот я и хотела предложить тебе: может, съездишь? Здесь недалеко. – Без проблем! – искренне согласилась Людмила. – Только чтоб дорогу объяснили… – А ты возьми с собой Машу. Они все у нас… * По-над речкой, во дворе, густо заросшем кучерявой гусиной травой, на разные голоса шумела детвора. Носились босиком по просторной замкнутой территории с восторженными криками и воплями. Играли в салки. Играли все, невзирая на возраст. – Маша! – окликнула Ольга девочку, во всю прыть несушуюся за Арсением, издалека дразнившим и подзадоривавшим её. – Тебя мама зовет! – Ольга сделала особое ударение на слове «мама». – Сейчас! – отозвалась Маруся на бегу. – Вот только Арсюху осалю! Вскоре Ольга и Маруся, которой женщина успела сказать о возникшей проблеме, были у дома Устиновых: Людмила выезжала на джипе из-под навеса. – А вот Тимошка отказался ехать! – предугадав невольный вопрос матери, сообщила Кузьмина. – Что, Маруся, едем? Дорогу покажешь? – Людмила выжидательно посмотрела на девочку, бросившую сходу: – Покажу… Тётя Оля, посуду давайте! А наши банки, где? – и, не дождавшись ответа, убежала в хату. * Выехали за околицу, где открылся лазоревый тягучий простор свечеревшего безоблачного неба. На хутор, за молоком, можно было проехать напрямую, полями, но Маруся молча указала рукой в противоположную сторону. Вначале проехали километра три шляхом; затем девочка всё так же без слов ткнула выразительно рукой на поворот справа, и машина легко выкатилась на асфальтированную проселочную дорогу с просвеченной низким солнцем зеленью и куртинками высоких синь-колокольчиков вдоль. Проехав с километр, Людмила обратила внимание на то, что здесь на дороге в пронизи низких солнечных лучей совершенно пусто: ни навстречу, ни следом машин не наблюдалось. И тогда неожиданно предложила попутчице: – Папа Серёжа говорил, что учил тебя водить. Хочешь? – и показала на руль. – Да-а… – прошептала, ровным счетом ничего не успевшая сообразить, девочка. Людмила свернула на обочину. Остановила джип. Вышла из машины и, когда Маруся переползла на водительское место, вернулась. Не сразу, а выждав долгую паузу и собравшись с духом, девочка тронулась с места. Вначале ехала медленно, но надавила вдруг резко на газ и уверенно помчалась по пустынной дороге. И всё без слов. Молчала и Людмила, цепким пристальным взглядом оценивая каждое действие девочки, сосредоточенно смотревшей вперед, но вот Маруся нехотя остановила машину и, старательно утаивая вспышки благодарной радости, довольно хмыкнула, дав понять, что готова поменяться местами. И снова Людмила спрыгнула с высокой подножки, и снова Маруся перебралась на пассажирское место. – Молодец! – одобрила Людмила, когда взялась за руль, и вдруг новое предложение: – Хочешь, я тебе покажу кое-что? Маруся недоумённо посмотрела на неё, а та лишь многозначительно и хитровато улыбнулась. И что тут началось! На скорости Людмила резко тормозила и сразу же, сорвавшись с места, делала такой крутой поворот, что девочка не успевала сообразить, что к чему. Потом снова машина мчалась на предельной скорости так, что ветер за окнами, казалось, с отчаянным свистом оставался далеко позади… Вот джип медленно остановился, и Людмила, положив голову на руль, осуждающе прошептала: – Боже!.. это какое-то безумие… – Класс! – полыхая восторгом, кричала меж тем Маруся. – Так даже папка не умеет! – Это точно… так умеют немногие… – негромко согласилась усталая женщина. – А Вы… – замялась девочка, – где научились? – В Школе экстремального вождения, – сказала Людмила, мысленно продолжая корить себя за безумный поступок. – Я тоже хочу! – не унималась Маруся. – Вырастешь и, думаю, тоже научишься… – Людмила завела авто и медленно поехала вперед. – Это совсем несложно… – сказала уверенно и добавила: – Если только голова на плечах имеется… – Как это? – Маруся, которую возбуждение распирало изнутри, впервые за всё время, как они живут рядом, посмотрела на жену отца открытым взором, что с радостью и заметила Людмила, поспешившая ответить: – Это, значит, что такое умение необходимо только в одном случае, чтобы избежать опасности… Я надеюсь, ты об этом никому не скажешь? – заговорщицким тоном проговорила она и поинтересовалась под конец: – Мы за молоком не опоздаем? – Почти приехали… – ответила Маруся. – Я никому не скажу… – и тут же прошептала просительно: – И про деда Мизинчикова тоже никому не надо говорить… – Конечно, никому… Я же обещала ему… – заметила Людмила и вырулила на густо заросшую сорняком-дурниной короткую сельскую улицу. У дома, свежеокрашенного в зелень, стоял длинный прицеп, с которого несколько подростков вилами скидывали сено на землю, Людмила затормозила джип, и они с Марусей в два голоса громко поздоровались. Им дружно ответили. У машины очутилась женщина с полной банкой в руках. – Ольга давненько звонила… а вас чё-то усё не було… – сказала Топлёниха и протянула банку с парным молоком Марусе, которая отдала ей через настежь распахнутую дверь пустые. Молочница подала ей и следующие наполненные всклень банки. – И как сено? – не отвечая вовсе на прозвучавшее замечание, по-деревенски просто поинтересовалась Маруся. – Сенота этим годе дюже хороша! – довольным голосом отозвалась Топлёниха, возраст которой, как ни пыталась, отгадать Людмила не сумела. – Лето травяное ноне! И Устиновы уехали. Назад поехали коротким путём, и обратная дорога не заняла столько времени, как вначале. Ехали снова в молчании, которое первой, на подъезде к родной деревне, нарушила Маруся. – Дед Мизинчиков нездешний, – осторожно начала девочка. – Они с бабой Верой вместе мало жили… Он всё где-то мотался… потом вдруг объявился… Продал в городе квартиру – купил себе дом. Пришел к бабе Вере: вот, говорит, помирать около тебя буду… А бабуля первой… умерла… просила, чтобы я его не бросала… Он хороший… но такой… такой слабый… как маленький ребёнок… – в голосе подростка Людмила услышала слёзы. * Московский гость Пальчикова, оказавшийся, как представился хозяину, солистом-балалаечником знаменитого оркестра народных инструментов, из деревни следующим днём уехать не смог. Будучи по складу характера и помыслов человеком крайне романтичным и наивным, Юрий надеялся, что старый музыкант встретит его с благодарной радостью за память и что, может быть, покажет ту, только Пальчикову свойственную, игру на инструменте, о которой в среде музыкантов ходили то ли легенды, то ли байки. Пальчиков, однако, оказался не так прост. Показал свой упрямый характер и объявил гостю, что да, он непременно раскроет молодому человеку некоторые свои секреты, но надо выждать время. От услышанного у Юрия засвербило от страха в груди, застонало от испуга, что старик снова «упадет в синюю яму». Тут и дружки горемычные объявились. Их, правда, Пальчиков прогнал, резко и безжалостно обозвав рогатыми чертями. – Потерпи, Юрок, один день… всего только денёк… – таинственно, с напускной непринуждённостью, попросил старый музыкант гостя, и на полдня исчез с глаз. Исчез не один. Не было весь день и Маруси, которая в хате старика, точнее во дворе появлялась часто. Выйдя днём по естественной надобности во двор, он обнаружил мотоцикл, в полуразобранном виде в старом курятнике. В том курятнике обнаружился и мальчишка, возившийся там. К нему-то и заглядывала, как догадался Юрий, время от времени Маруся. И вот пропала. Мальчишка в одиночестве возился в курятнике, когда, страдая от скуки и безделия, москвич заглянул к мастеру: – К ралли готовимся? – миролюбиво поинтересовался он, а мальчишка, вздрогнув от неожиданности, онемело уставился на появившегося незнакомца. – Чёго испугался-то? – спросил Юрий и присел на чурочку около разложенных на масляной тряпице деталях. Мальчишка, продолжая краснеть и бычиться, упрямо молчал. – И что тут случилось? – прицельным взглядом знатока Юрий внимательно оглядел местами покореженный мотоцикл. – На нём кто-то разбился, да? – Давно… – промычал юный мастер и, верно догадавшись, что появившийся рядом с ним человек, может что-то подсказать, произнес деловито и доверительно: – Усё разобрал… вроде усё собрал… а не заводится… К вечеру мотоцикл завелся, и мальчишка, назвавшийся Василием и поразивший взрослого человека не столько сноровкой, сколько малым возрастом для опытного умельца, подпрыгнул высоко и крикнул радостно: – Ура! Юрий, и сам выразивший искренний восторг, предложил азартно: – Испробуем?! – Не-а… нельзя… Машка сама… – глубоко выдохнув с нескрываемым сожалением, снова только промычал Василий и вдруг предложил нечаянному помощнику: – На речку пойдёте? – Точно… надо на речку… – оглядев себя придирчиво, согласился Юрий. * Меж тем хозяйка Ямахи и старик Пальчиков весь день провели в клубе. В разрушенный сельский клуб, двойные двери которого сторожил увесистый амбарный замок и полностью были выбиты стекла высоких окон, проникнуть вовнутрь не представлялось делом сложным: рядом с дверью в кирпичной стене красовался пролом как раз в рост человека. На сцене грязь, свалка из рухляди и тканевых обрывков, куски плакатов и портретов вождей, неведомых ныне почти никому. В центре сцены – высокая трибуна, тщательно обмотанная обветшавшей пурпурной тканью. На потолке и по углам – мохнатая паутина. Облупившиеся голые стены. Загаженный, пустой зал с единственным, длинным рядом скрипучих стульев, накрепко прибитых друг к дружке. Всё это обнаружили дед и внучка, когда попали через пролом в клуб. Осмотрелись. Вздохнули… и принялись за работу. Более-менее прибрали на сцене. Сгребли весь мусор в зале по углам. Умудрились и паутину местами сбить. – А что? – придирчивым взглядом оценил Пальчиков проделанную работу. – Очень даже, скажу, неплохо. Как раз под стать… заслуженному-перезаслуженному артисту… – горестно вздохнул. Маруся придирчиво осмотрелась. Обратилась к деду: – Ты сам смотри… тебе ж решать… – А что? Я и решил: завтра прощальная гастроль! – с веселым азартом в слабо зазвеневшем голосе выкрикнул он. Вышли на улицу, где на широкой поляне густо кустились вислые от жары лопухи. – Вот и солнце свалилось… – тихо вымолвил Пальчиков грустно. * Нежный, розово-голубой, в фиолетовый отлив, восток тусклым зеркалом отражал вечернюю зарю, вспыхнувшую ослепительным золотом в дальних западях. Неотступно, набухая медленно плотной стеной, подбиралась близкая короткая ночь, обозначившись темнеющим по абрису силуэтом на восточном небосводе. К реке, где вздрагивающими бликами серебрилась под низким солнцем вода, Юрий спустился один. Василёк, сообщив на ходу: – Я счас! – убежал домой. В речке молодая женщина в купальнике мыла голого ребёнка, а тот настырно выворачивал напененную голову и восторженно призывал: – Мама! мам! Смотри: сколько солнечных гусятков! – Тимоша! Не крутись! – уговаривала возбуждённого очарованным зрелищем малыша мать, в которой Юрий узнал вчерашнюю посетительницу Пальчикова. – Вечер добрый! – громко поприветствовал он Людмилу, выразительно кивнувшей в ответ. – И как вода? – Парное молоко! – подала голос женщина. – Вы мыться? – Решил рискнуть по необходимости! – и Юрий демонстративно вскинул грязные руки. Прибежал Василёк и, бросив полотенце на перекладину, прилаженную меж деревьев, решительно шагнул в воду. Пробежал по мелководью метров десять вверх по течению и лишь там, нырнув, замахал сажёнками. Людмила вынесла чистого сынишку на берег – и скоро они ушли. Затем только оставил осторожно берег Юрий, очарованный не менее Тимошки переливами всех цветов радуги на воде, вобравшей остатки золотом сочившейся с посиневших небес солнечной закатной пыли. * Утром следующего дня деревенским было объявлено, что сегодня состоится выступление заслуженного артиста ЭсЭсЭсЭРа Владимира Пальчикова и что все желающие, да и нежелающие тоже приглашаются в полдень в клуб. И скоро вкруг клуба затабунился любопытный народец, да и в зале стихийно организованная публика уже вовсю галдела в нетерпеливом ожидании. Появился Пальчиков. Публика, обнаружив перед собой совершенно незнакомого человека, удивленно ахнула. Да и было чему удивиться! В черном костюме-тройка. Старческая слабая грудь держит, хотя и заметно пожелтевшую от долгого лежания, строгую манишку в мелкий рубчик, с перламутровыми пуговками в ряд по планке. Чисто выбрит и в довершении ко всему сверкает белозубой пластмассовой улыбкой. И главное – в руках его фигурный футляр, как аргумент, что заявка о концерте не есть веселая хохма. – Владимир Иванович, зачем всё это?! – с ужасом, вторгаясь на незнакомую территорию, прошептал Юрий, пролезая в пролом в стене следом за Пальчиковым и до последнего мига не представляя, куда и зачем идут. – Можно же было бы и дома что-то из Вашего репертуара показать… – простонал он, оглядывая не столько затихшую публику, сколько разбитый в дребезги зал и грязную сцену. – А вот и нет! – твердо и уверенно старый музыкант. – Ты уж прости меня, старого дурака, но… коли приехал, то дай мне побыть на сцене… Пусть такая… пусть разбитая и грязная, как моя нынешняя жизнь… но чтоб – сцена… Понимаешь: сцена! Выбирай себе место получше… а маэстро идет на сцену!– и, сделав шаг вперёд, резко обернулся: – И нетути никакого репертуара! Будет одна импровизация!.. Он стремительно и легко поднялся по боковым ступенькам на сцену, где что-то ещё пыталась привести в порядок Маруся. – Иди-иди, Машенька… Иди в зал… – негромко попросил её взволнованный дед. – Я сейчас, внучечка, для тебя играть буду… только для тебя одной… * Юрий несмело прошел в зал, где ему вежливо уступили центральное место в ряду. Машинально поблагодарив, он сел, а маэстро Пальчиков царственно раскланялся перед публикой, сел удобно на стул и… заиграл так, как ещё, верно, никогда в жизни не играл. И произнеси сейчас кто слова: «виртуозно», «мастерски», «профессионально» – все они окажутся не просто не точными, а далекими от самой сути момента. Пела-выпевала балалайка песнь свою, не дребезжа струнами, без разухабистого темпа, а тихо и мелодично, строго и протяжно, словно повествуя нечто своё сокровенное и потаённое. То плакала-стонала его душа, израненная, покореженная, но чистая и добрая душа человека, попытавшегося передать через общее сцепление чистых живых звуков чувства, потревоживших и память его, и саму совесть. Огрубевшие жесткие пальцы то, как угорелые, били по струнам… то, нежно касаясь их, начинали лёгкий перебор и тогда разливался по залу световидный звон-перелив… Тихо было в зале. Никто не дышал: ни взрослые, ни тем более дети, смотревшие на игравшего на сцене человека широко раскрытыми от удивления глазами. Замерло всё и в Марусе, сердце которой одновременно ликовало от радости и гордости в предчувствии ещё чего-то большего и всеохватного и тихо, надрывно стонало от горькой жалости к родному человеку. Онемело затих и московский музыкант-виртуоз. Давно он был не здесь, где в разбитые окна любопытным оком заглядывало жаркое светило, – а четырнадцатилетним подростком сидел в переполненном концертном зале, где на сцене выступал знаменитый балалаечник. Вот он, закончив играть, лихо ударил по струнам последний аккорд и, встав, поклонился залу, взорвавшемуся аплодисментами!.. Очнулся аплодисментами зал и в старом клубе, на сцене которого стоял старый музыкант. Аплодисментами не столь мощными, но искренними и вдохновенно-благодарными, а Пальчиков плакал и слез тех не стеснялся. Меж тем публика одобрительно зашумела и, недоумевая искренне, просила не плакать. И только Юрий, как пристыл к скрипучему стулу, так и не мог подняться, чтобы подойти к человеку, которого так долго и так настойчиво искал долгие годы, и чтобы сказать то самое главное, что так мечталось сказать. Зал опустел, а старик продолжал тихо и по-детски безутешно плакать, да и Юрий готов был зарыдать вместе с ним. * Вечером московский гость уезжал. – Владимир Иванович… спасибо Вам… – негромко сказал он Пальчикову, сидевшему на диване и смотревшему в окно, за которым, накручивая круги над алым граммофончиком высокой мальвы, жужжала мохнатая пчелка. – Припозднилась что-то трудяга… ни покоя ей, ни отдыха – бери-бери взяток, неси семье, сдай в общую копилку… – Старик, упорно наблюдая за жужжащей мохнушкой, словно и не слышал его. Наконец повернул голову к нему. – Это тебе, Юрий, спасибо… Если б не ты, никогда б мне внучке не сыграть… Это я для неё играл… для неё – моей кровиночки… Должна же она знать, что не совсем уж я был… есть… пропащий человек… – Я знаю, что сейчас трудно… – запальчиво заговорил гость, – но я, обещаю Вам, Владимир Павлович, мы устроим Ваш концерт… – Нет, дорогой, прошло моё время… – старик категорично махнул рукой. – Не входят дважды в одну реку… не входят… – Нет! Нет! Я сделаю всё возможное и невозможное, чтобы… – продолжил возбужденно гость. – Я тебе, Юра, благодарен… благодарен от души… Не суетись… Прошло моё время… оно даже не вчера прошло… оно раньше прошло… Пальчиков, на глазах поддавшись вдруг немощи, с трудом поднялся с дивана. С трудом же преодолевая небольшое расстояние, подошел к шкафу, на котором лежал фигурный футляр. Потянулся, но силы, кажется, оставили его окончательно. – Сними-ка… – приказал Юрию. Тот выполнил просьбу и осторожно положил футляр на диван. Старый музыкант открыл его. Бережно взял инструмент в руки. Нежно погладил. Нежно же пробежал пальцами по струнам. Произнес глухо: – Это редкая балалайка… Мне её в своё время подарил один мастер… простой был мужик… талантливый… Вернул инструмент в футляр. Тщательно прикрыл шерстяным стареньким платком. Аккуратно закрыл. – Бери! Это тебе!.. – протянул футляр Юрию. – Что Вы?! Что Вы?! Как можно?! – тот энергично замахал руками. – Бери! – сказал… – Мне её в руки уже не брать… пропадёт моя подружка тут… а тебе послужит… народ порадует… – настойчиво сказал старый музыкант. – А внучке? У Вас же Маша есть! – напомнил Юрий старику. – А ей-то она зачем? Не-ет… – старик растянул беззубый рот в блаженной улыбке. – Маруське я гусей оставлю… – Гуси-то ей зачем?! – удивился Юрий и хотел уточнить: мол, в Москве они ей точно не нужны… – Гуси?! Э-э! гуси-лебеди – это пух-перо… опять же мясцо к Рождеству… – удовлетворённый голос Пальчикова звучал твердо и уверенно. – А балалайку ты, Юрий, бери! Не обижай старика… Мимо окон на скорости пронесся мотоцикл, за рулем которого сидела Маруся. Старик подскочил к окну и упавшим голосом выдавил: – Ну… девка… добилась своего… Если шлея под хвост попала, то жди… – не договорив, бессильно махнул рукой. Вышли на улицу, где, приближаясь грохотом и треском, мотоцикл, сметая на своём пути всё, пронесся мимо и, свернув в сторону, скоро загромыхал по широко растоптанной дороге, убегающей в поля. – А агрегат хорош! Сильный!.. – сказал Юрий и, не выдержав, задал-таки вопрос, возникший накануне: – И что этот парнишка точно сам собрал его? – Всё сам… Васёк – настоящий Кулибин. Отец оглянуться не успел, а он уже за руль сел… – ответил старик – Как я понял, – Юрий продолжил тему, – мотоцикл покорёжен был изрядно… Старик, вздохнув глубоко, произнес с грустью и заметным отчаяньем в потухшем вмиг голосе: – Лучше бы ту мотоциклетку никому не видеть… от греха подальше… – Пояснил скорбно: – Женечка… Маруськина мама на нём насмерть разбилась… девчонка совсем ещё малышкой была… По осени и бабка родная преставилась… Осиротела… вот и мечется дитё… места себе не находит… страдает… – снова вздохнул глубоко, а Муха, распластавшаяся у ног его, подняла голову и печальным, умным взглядом уставилась на хозяина.. – А ты, Юрий, давай иди… автобус скоро… чтоб не опоздать тебе… – и он нежно потрепал собачонку за холку. * На следующий день, утром, позавтракав, брат и сестра привычно исчезли, Людмила сидела в гостях у Кузьминой. Ольга одновременно легко делала два дела: кормила двухлетнего сынишку, восседавшего на высоком стульчике, и пекла блины. Людмила попыталась ей хоть как-то помочь, однако помощь сноровистой хозяйке была совершенно не нужна. Без стука на пороге вдруг возникла бабка Солянкина. И сходу, даже не поздоровавшись, затянула плаксиво: – Анадысь лиса куренка унесла… Тута коршун уволок одного… Индюшка – птица глумная… сама под мотоциклетку лезет, но ить триёх же подавили… Сызмальства таку-то вольность девке дали… – и ехидная старуха внезапно исчезла, ровно и не было её вовсе. Молодые женщины, оставшись одни в полном недоумении, вопросительно смотрели одна на другую. * А Солянкина прямым ходом направилась к Пальчикову. Тот сидел на крыльце дома и, держа на коленях старую балалайку, натягивал на деку новые струны: натянет одну – попробует пальцем, и так со следующей… Солянкина и перед ним возникла так, словно змейкой-ужиком вползла тихохонько, и высокомерно поинтересовалась ехидненьким голосом: – И не надоело табе? Уж, старый, чтоба усё тренькать да бренькать… – А чё? А и хорошо… – подняв на пришедшую глаза, Пальчиков радостно отметил про себя, что вредной старухи на его концерте не было, а та вдруг смилостивилась: – Сбрякай ли чё! – А чё и сбрякаю! Плати токо! – Как это? – растерялась Солянкина. – Проще просто! Я вот шапку брошу, а ты туда денежку кинь! Кто ж за так-то играет? – улыбнулся широко Пальчиков, а старуха поджала губешки и плаксиво затянула: – Ужах! Триёх индюшек загубила! Триёх! – Видел я её тут, – хозяин балалайки по-своему отреагировал, сообщив в подробностях: – Вышла из кустов и смотрит. Я ей: ты, чё, говорю, смотришь? И под ноги ей бух из дымовушки! Убегла! – Да не лиса мене сгубила! Энти, новорусские, понаехали. Усё поскупляли… усю Рассию… А девка-то наглая какая! Не девка, а круть-верть… такое ить спроворит! – заполошно гнусила старуха. – Какая девка? – Пальчиков попытался добраться до сути. – Да эта ж – Машка Веркина! – Какая она тебе Машка?! – встрепенулся дед. Покраснел по-недоброму. Насупился. – Вера Григорьевна никогда тебе подругой не была… Ты зачем пришла? – Дак… бутылку хотела… може исть… я ить не за так… – умоляюще зачастила она. – Ни так, ни за так – нету! – резко сказал Пальчиков и демонстративно проверил пальцем последнюю струну. – Так что там с твоими индюшками случилось? – бросил Пальчиков вслед поспешившей исчезнуть не солоно хлебавшей старухе, успевшей лишь махнуть неопределенно, а себе сердито буркнул под нос: – Не баба – плодожорка! Тягается по деревне: всё сплётки собирает!.. * Любочка вбежала домой и дико заверещала, обратившись прямо к гостье: – Тетя Люда… там Маша… – Что Маша? – голос женщины задрожал. – Они там мотоцикл вытащить не могут… – Какой мотоцикл, доченька? – поспешила уточнить Ольга. Для обеих женщин вчерашняя пробная поездка на мотоцикле по деревне оказалась совершенно неизвестной. – Ихний… – тараторила дочь Ольги. – Его Васёк собрал… – Откуда не могут вытащить? – испуганно спросила Людмила, мало что понимая: какой ихний мотоцикл… – Там! У леса… из ямы… – пояснила Любочка. Продолжила более спокойно и обстоятельно: – Они с Васьком с утра уехали в поле… И мы туда побегли… Они нас катали! – радостно подытожила девочка. – Как вас?! – одновременно выкрикнули обе не на шутку перепуганные матери. – А с Машей что? Что с ней? – осторожно спросила Людмила у Любочки, быстро ухватившей блинок с тарелки. Уточнила тихо: – Она жива? – Угу… – промычала с полным ртом девочка и, проглотив блин, добавила: – Только у ней коленки сбитые все в кровищи… – и потянулась за следующим блином. * Только дорогой от отца Васьки, который вызвался показать дорогу, Людмила, наконец, узнала всю правду про мотоцикл. – Он стоял у сарайке у их. Ещё тогда, когда случилось несчастие с Евгенией, Серёга привёз и запер яго. Туда не лазал никто, а вот, как бабки не стало, Машка-егоза ключ отыскала… Оне ту Ямаху огородами к деду Пальчикову во двор утянули… Тому-то чё? На бутылку, верно, сунули – он и молчал. Пол-лета Васька с имя провозился… И ить, молодчинка, сладил усё! – с нескрываемой гордостью за сына закончил Петрович, а Людмила растерянно подумала о том, что же скажет мужу: проворонила? Подкатив к месту, где, плашмя на дне глубокого рва, валялся мотоцикл, Людмила удивилась тому, что тут, кажется, было полдеревни, по крайней мере, дети были здесь все. Здесь же стоял уазик Васька, который безуспешно пытался вытащить поверженный агрегат из ямы. Людмила выскочила из джипа, и в неё тут же с криком уперся Тимоша: – Мама! Мамочка! Марусю не ругай! Она хорошая… она так плакала… так плакала… а меня она успела столкнуть… я упал, но мне совсем-совсем не больно… – А ты-то цел?! Не ушибся?! – с ужасом осознав, что сын был на злополучном мотоцикле, мать схватила мальчика и быстро-быстро дрожащими руками ощупала его, а Тимоша всё просил и просил: – Не ругай Марусю... не ругай… И затем только Людмила огляделась. Она видела, что Петрович подошел к сыну. – Чё, никак? – спросил. – Прицепил вот… токо не поддается… – с отчаяньем в голосе ответил Васёк. – Сил у уазика не хватает… – Людмила Петровна… – Маруся подошла к жене отца и впервые тихо произнесла её имя. – Простите меня… простите, что напугала Вас из-за Тимошеньки… Женщина, старательно сдерживая слёзы, обняла девочку за плечи и шепотом участливо поинтересовалась: – Что не получился экстрим? – Мозгов не хватило… – очень-очень тихо отозвалась Маруся. – Не хватило, говоришь… – вздохнула Людмила и, более внимательно посмотрев в яму, где валялся поверженный мотоцикл, критически спросила: – И как теперь? – Мы вытащим… обязательно вытащим… – страстно проговорила девочка. – А куда мы денемся? – поддержала её Людмила. – Надо вытаскивать… – Там ничего не сломалось… почти ничего… – осторожно сообщила Маруся. – Васёк смотрел… И скоро мотоцикл вытащили. Прицепили трос к джипу и вытащили. Проверили – и верно: на ходу. Девочка собралась было прыгнуть на него, но Людмила требовательно приказала детям: – Всем в машину! И ты Мария тоже!.. И та безропотно села рядом. Когда подъезжали к деревне, Людмила сообщила Марусе: – Ты там, говорят, вчера трех индюшек задавила… – Индюшек?! Трех?! Задавила?! Ой! мамочки, неужели? – девочка перепугалась не на шутку. Только успела выпрыгнуть из джипа у крыльца, как на неё с откровенными причитаниями набросился дед Пальчиков: – Деточка!.. деточка моя! ты жива? – Дедуся… дедуся, я такая дура!.. такая дура!.. – Маруся уткнулась ему в грудь и зарыдала в голос. – Дедусик, там ещё индюшки… я там индюшек задавила… – Да живы те индюшки! – поспешил успокоить внучку старик. – Живы?! – перепросила девочка. – Живы, да?! – А вот Солянкина… – начала Людмила. – Ну… сбили одного… так не насмерть же! Уже в кастрюле варится… Солянкина и соврёт – дорого не возьмёт. Ей главное – языком пыль пустить, а руками потом всё под себя загрести… И в голову не берите! – успокоил их Пальчиков. К дому подкатил на мотоцикле Петрович. Спрыгнул: – Да-а… хорош агрегат! – Агрегат-то хорош! – согласился старик, но, вздохнув тяжко, добавил: – Да уж больно опасен! – и, обратившись к Марусе, строго сказал: – А ты, Марья, слушай: Ямаху эту – будь она неладна! – в сарайку, где стояла, а ключ Людмиле Петровне – в руки… Тем и закончился тот суматошный день экстрима и покаяния. Вернуться к огравлению повести
|
|
СЛАВЯНСТВО |
|
Славянство - форум славянских культурГл. редактор Лидия Сычева Редактор Вячеслав Румянцев |
