|
|
Вячеслав Овчинников |
|
2010 г. |
Форум славянских культур |
|
ФОРУМ СЛАВЯНСКИХ КУЛЬТУР |
|
|
|
Вячеслав Овчинников:Всё простить, и – победить
«Когда я думаю о музыке Вячеслава Овчинникова, меня всегда преследует образ неистребимости жизни. Это образ силы жизни...» К этим известным словам Сергея Бондарчука о творце музыки к фильму «Война и мир» я позволил бы себе добавить, что Овчинников своим творчеством в высшей мере воплотил мощь и непобедимость русского духа послевоенного времени, растянувшегося на несколько десятилетий и вошедшего в мировую историю, как один из величайших взлетов человеческого духа. В то же время было бы ошибкой представлять композитора только как неукротимого сурового богатыря русской музыки. Достаточно послушать его неуловимый и волшебный мелодию-мотив из Шестой сюиты, чтобы увидеть в нем тонкого и задушевного лирика. В своих интервью Вячеслав Овчинников высказывает свои взгляды открыто и прямо, в острой полемической форме, невзирая на авторитеты и установившиеся в обществе мнения; его оценки тех или иных музыкальных деятелей и явлений, как правило, нелицеприятны и бескомпромиссны. Эта беседа не стала исключением…
– Вячеслав Александрович, если я не ошибаюсь, Вы начинали свой творческий путь с авангардной музыки. Сегодня, зная Вас как убежденного последователя русской музыкальной традиции, такое начало кажется странным. – Моё увлечение авангардом было недолгим. К этому времени я знал классику очень хорошо и хотелось узнать что-то ещё. Я спал с оперой «Воццек» под подушкой. Нововенская школа – Шенберг, Берг, Веберн – тогда это всё было для меня открытием. Когда запрещено, всегда интересно. Наши друзья из демократических стран, которые у нас учились, были самыми большими пропагандистами всей этой авангардистской дряни. В результате целый год я отдал увлечению авангардом. Шебалин говорил, что Овчинников всех на авангардный путь совращает. Мне многие подражали. У нас была своя компания (все были старше меня): Волконский, Миша Марутаев, Роман Леденев. Потом, конечно, наши пути разошлись. – А что тогда представляли из себя Шнитке, Губайдуллина и Денисов, которых ныне называют не иначе как корифеями современной музыки? Шнитке, Губайдуллина в мою бытность были никто. Когда я пришёл в консерваторию, там играли заметную роль две фигуры: Андрей Волконский (он принёс с Запада новые идеи; теперь я понимаю, что он не был большим композитором) и Алемдар Караманов. Денисов всегда был бездарный. Всё бегал за Шостаковичем, носил его портфель. У Шнитке вся музыка от головы. Богатого, эмоционального, самостоятельного мира у него нет. Губайдуллина, я помню, была долгое время подражателем Шостаковича. Потом, слышал, она что-то там делала с аккордеонами. Впрочем, мне как композитору всё это было интересно: кто, каким товаром торгует. – Вы сознательно отошли от авангарда? – Не то чтобы сознательно… Во многом это произошло благодаря Илье Глазунову. Он со мной познакомился у Михалковых, где я был фактически членом семьи. Моя московская мама была Наталья Петровна (жена Сергея Владимировича; с ним я общался мало: он мой характер трудно переносил). И вот когда Глазунов показал мне всю Россию (причем, он возил меня за свой счёт), провёз по всем старым русским городам – мое рвение к авангарду стало остывать. Я понял, что там делать уже нечего. Вообще, надо сказать, что эмоционально авангардная музыка меня не удовлетворяла. Скорее всего, это был для меня некий интеллектуальный опыт. И даже в авангардных сочинениях – я всё равно там слышен. У меня с детства был свой стиль. На мой отход от авангарда повлияла также книга Шпенглера «Закат Европы» (её мне подарил Андрей Зелинский, сын академика Николая Дмитриевича Зелинского; их семья была первой, кто дала мне приют в Москве). Основная мысль этой книги заключалась в том, что Европа в своих духовных поисках зашла в тупик. Она даже Вагнера не пощадила. – Вы отказываетесь сегодня от своих авангардных сочинений? – Нет. Одно время я хотел их разорвать. Например, 2-ю симфонию. Но Ян Шпиллер не дал мне этого сделать. Он сыграл её, и мне понравилось. – В 70-е годы Вы несколько лет были невыездным. С чем это было связано? – Я был шесть лет не выездным из-за дружбы с Тито. Дело в том, что я два года жил в Югославии и писал там музыку к фильму «Битва на Неретве» (в ней участвовало 15 государств). Тито меня очень любил. Я бывал у него на острове Бриони, где жил только он. Меня предупреждали, что это может плохо кончится. Но я всегда говорил: «Я представитель великой державы, зачем я себя буду вести, как наши посольские? Я же не марионетка, я – личность; поэтому меня сюда и пригласили». Но кончилось всё действительно плохо. Меня срочно вызвали в Москву, не дав закончить картину (она вышла без моей музыки). По-видимому, здесь сыграли свою роль доносы завистников и тех, кто мстил мне за Солженицына. – А что это за история с Солженицыным? – За неделю до моего отъезда в Югославию состоялось общее собрание композиторов Москвы, на котором планировалось подписать коллективное письмо с осуждением Пастернака. И я тогда встал и сказал: «Не подписывайте. Откуда мы знаем: вот мы подпишем, а его возьмут и посадят, а то и расстреляют». И никто не подписал. Помню, Хренников после моей речи крикнул мне: «А ты молчи!», - а сидевший рядом со мной музыкальный педагог Бобровский (он учил меня в Воронеже) сказал: «Слава, вы погибли!». Вступился за меня композитор Ростислав Бойко, коммунист; и даже, по-моему, в партбюро состоял: «А что это вы, Тихон Николаевич, – сказал он Хренникову, – ему рот затыкаете? Мы зачем здесь собрали беспартийных (я был беспартийным)? Мы хотим узнать их мнение». И Хренников ничего на это не мог возразить. Меня оставили в покое, и я смог уехать в Югославию. Но этот случай мне, конечно, запомнили. – Вы когда-нибудь встречались с Солженицыным? – Нет. Вообще-то я никогда не был его поклонником. Когда я в 1990 году преподавал в Америке, меня пытались с ним свести (скорее всего, цэрэушники), но я всегда уклонялся от встречи. Я даже написал ему письмо, в котором предупреждал его, что нас хотят свести без моего разрешения и желания. Кстати, в моем скорейшем возвращении из Югославии были заинтересованы и мои друзья: Бондарчук и Андрон Кончаловский. Первый снимал под мою музыку (которую я высылал из Югославии) «Ватерлоо», а второму я был нужен для «Дворянского гнезда». После того, как меня сделали невыездным, и Бондарчук не стал меня защищать, я отказался от участия в его картине (Нино Рота потом корпел над моими партитурами, вычисляя такты). А вот Кончаловскому «Дворянское гнездо» я всё-таки сделал. Андрон мне, можно сказать, брат. Ведь я у Михалковых на Николиной Горе подолгу жил как член семьи. Правда, потом Андрону я тоже отказал. «Дядя Ваня» был нашим последним совместным фильмом. Но я люблю его по-прежнему, и он остается моим близким другом. – А почему Вы после «Андрея Рублёва» перестали работать с Тарковским? – Потому что мне не нравилось, куда он стал заворачивать. Все эти Лемы, братья Стругацкие, которых я терпеть не мог (они тоже меня ненавидели и говорили, что будь их воля, они бы расстреляли меня). Уже некоторые установки в «Рублёве» не совпадали с моим пониманием русской истории. Отказавшись от участия в «Солярисе», я предложил ему на выбор трёх композиторов: Эдуарда Артемьева, Александра Лебедева (из Симферополя) и Валерия Кикту. В итоге прижился Артемьев. Впрочем, я не могу сказать, что я порвал с Тарковским. Мы продолжали с ним дружить, даже ездили вместе отдыхать в Сухуми. – Никита Михалков предлагал Вам писать музыку к своим фильмам? – Предлагал, но я был вынужден отказать ему. Помню, он даже заплакал. Это было в 73-м году на его квартире. Слушали мою хоровую музыку (кроме нас были кинодраматург Валя Ежов и японка-скрипачка), которая Никите очень понравилась. Чтобы смягчить его страдания, я посвятил ему одно из своих сочинений. – Сегодня к Вам поступают предложения от кинорежиссеров? – Мне предлагали написать музыку к «Штрафбату»; но я отказался. Будучи сыном офицера, прошедшего три войны, я знаю многие подробности Великой Отечественной. Поэтому согласиться с тем, что мы выиграли войну благодаря тому, что за нами были штрафбаты, я не могу. Это неправда. Я всегда говорю: «Мы победили потому, что мы в один момент всё друг другу простили и вместе победили». И этот момент надо помнить всегда, момент, когда мы были сильны, когда были вместе, когда острые национальные исторические противоречия нас перестали разделять. Простили – и победили. Отказался и от участия в фильме «Кочевник» Ибрагимбекова (про Чингисхана), хотя предлагали немалые деньги. Но я же не монгол! А там воспевается племя кочевников, которые не были к нам дружественны. – У Вас помимо симфоний, написано немало сочинения для фортепиано. А кто из пианистов Вам ближе всего по духу? – Я люблю Софроницкого, Рахманинова, Нейгауза. – А Рихтера? – Рихтер не мой кумир. Хотя он первым сыграл мою сонату-балладу. У него, бесспорно, бешеная техника, но играл он, на мой взгляд, всё одинаково. – Кто из дирижёров в ХХ веке, на ваш взгляд, самый значительный? – Голованов, Орлов, Самосуд… – Мелик-Пашаев… – Мелика-Пашаева я слушал живьем, но особого следа в памяти он не оставил. – Мравинский? – Тоже не мой герой. Конечно, по сравнению с современными дирижёрами, он – личность, однако на мой вкус он слишком сух. Ему бы хорошо стоять где-нибудь на милицейском посту. Собственно говоря, он выехал на Шостаковиче. Не будь его, Мравинский на одной классической музыке не протянул бы. – Интересно, что Вы тогда скажете о Гергиеве? – Могу сказать, что он хороший администратор и трудоголик. Вообще, надо заметить, что все дирижёры, прошедшие школу Мусина (Темирканов, Дмитриев, Гергиев, Алексеев, Синайский) – все они калеки, все безрукие; у них нет мануальной техники, все телом прыгают. К слову, в Питере был очень хороший профессор-«мануалист» Рабинович (у него была забавная привычка жевать язык и все шутили, что он обеспечил себя мясом на всю жизнь). В Москве замечательный педагог был Гинзбург, у которого я учился два года. Надо сказать, что после бокса я был зажат, скован, и он своей палкой-костылем «разжимал» меня. – Вы занимались боксом? – Да, у меня второй разряд по боксу. – Каким образом Вас туда занесло? – Случайно. Мне было 17 лет, я жил тогда в общежитии на Трифоновской улице. И вот однажды, находясь вместе с друзьями в кафе «Рига», подрались со спортсменами. И одного из них – он оказался чемпионом Европы Евгением Огуренковым – я нечаянно отправил в нокаут. К его чести он не сильно на меня обиделся и даже, напротив, заинтересовался мною, предложив заняться боксом. И я показал отменные боксёрские качества: у меня была такая реакция, что никто не мог в меня попасть. – Кто из русских композиторов Вам наиболее близок? – Я бы назвал линию: Глинка – Чайковский – Рахманинов – Скрябин… – А Мусоргский? – Замечательный композитор, но это другая линия. Он ведь не писал симфонических произведений, по которым мы можем проследить развитие его дара. – Стравинский и Прокофьев относятся к Вашим кумирам? – Стравинский хороший композитор для сцены. Все эти прыжки-скачки… Всё-таки чувствуется в нем поляк. Хотя «Жар-птица», «Петрушка», «Весна священная» – самобытные вещи. Пожалуй, их можно назвать русскими. У Прокофьева есть замечательная музыка для рояля. Это его стихия. Он был прекрасным пианистом, и свой дар импровизации вкладывал в эту стихию. Из всех его балетов я предпочитаю «Золушку». Балет «Ромео и Джульетта» мне принять труднее, так как поневоле начинаешь сравнивать его с одноименным произведением Чайковского. А вот прокофьевские оперы я бы сжёг, в первую очередь «Войну и мир», как абсолютно бездарную. – Какой была Ваша последняя работа в кино? – Однажды Валя Ежов позвонил мне и сказал: «Есть замечательный человек Юрий Алавердов, ученик Герасимова, заканчивает дипломную работу. Я ему написал сценарий, не мог ли ты попробовать написать музыку?» И вот так получилось, что начинал я в кино с дипломной работы («Каток и скрипка» Тарковского), и ею же закончил. Вообще, мои самые сильные работы в кино, на мой взгляд – это три немые картины Довженко: «Земля», «Арсенал» и «Звенигора». Написать к этим фильмам музыку меня попросила вдова Довженко – Юлия Солнцева. Она подловила меня в удачный момент, когда я собирался совсем уходить из кино. Помню, она сказала: «Я знаю, что вы всем отказали и теперь у вас много свободного времени. Не хотите ли сделать что-нибудь очень важное?» После чего стала рассказывать про эти три фильма, которые лежали на полке мёртвым грузом и нигде не показывались. Когда Бондарчук увидел их уже с моей музыкой, он сказал: «Да, Овчинников сделал музыку на уровне картин Довженко и дал им вторую жизнь». К слову, именно с этих лент начинался двухнедельный фестиваль в Гарвардском университете, посвященный моему юбилею. – Во всех фильмах Сергея Бондарчука музыка занимает особое, я бы сказал, привилегированное место. А как он воспринимал, чувствовал музыку? – Потрясающе! И знал её хорошо. Тарковский, кстати, тоже неплохо разбирался в музыке: ведь он окончил музыкальную школу и 2 курса консерватории. – Ваш последний совместный фильм с Бондарчуком был «Борис Годунов» в 1986 году. А последние встречи с ним Вы можете вспомнить? – Мне грустно об этом вспоминать. Это было где-то за год до его смерти, на совещании у Хасбулатова. Я тогда сильно одернул Бондарчука. На дворе гайдаровские реформы, людям есть нечего, а он по-украински читает Шевченко. Все переглядываются. И я говорю: «Сергей Федорович, спасибо, конечно, талантливо очень, но мы не для этого собрались. У нас очень плохое настроение, простите, не до стихов». И он сел. А когда мы выходили из подъезда и стали прощаться, он сказал: «Я знаю, почему ты на меня сердишься. Потому что я тебя не позвал на картину «Тихий Дон». А я только что вернулся из Америки и ничего об этом не слышал. Увы, я тогда не знал, что он тяжело болен. Знал бы, я, конечно, повёл бы себя по-другому. – У вас не было споров по поводу Вашей музыки с режиссерами? – Ни с кем не было. Они знали, что я не халтурщик. Как делал для себя, так и для кино. Никаких компромиссов. И они это знали. – Современные инструменты Вы используете? – В элегии памяти Рахманинова я использовал электрогитару (как вынужденную меру), чтобы она была слышна в оркестре. В свое время, когда электроинструменты начали продаваться в большом количестве, на приёме у замминистра культуры СССР Иванова я сказал: «Запретите это, скоро будет полное разложение в музыке: каждый дурак будет играть на электроинструменте и устраивать погромы». В ответ он только развёл руками: «Что я могу сделать? Я уже пробовал бороться с этим, но встретил такое противостояние!». – Как Вы относитесь к так называемой цифровой музыке? – Нет такой музыки. А вот если мы с вами сейчас запоём, то это будет основа подлинной музыки. – С Георгием Свиридовым Вы часто общались? – У Свиридова я был один раз. Я подарил ему сонату «Метаморфозы». Он всегда очень хорошо и возвышенно отзывался о моей музыке, хотя я, к сожалению, не мог ответить ему тем же. – Известно, что Вашу музыку очень любил Юрий Селезнев. Вы с ним встречались? – С Юрием Селезнёвым я общался мало, но помню, как однажды он поймал меня в мастерской Шилова и долго не хотел отпускать домой. И мы до утра гуляли вокруг театра Советской Армии (там недалеко находилась шиловская мастерская). – Кто Ваши любимые писатели? – Вся русская литература: от первого ряда до последнего. – Из современных писателей кого бы Вы назвали? – Люблю «деревенщиков». Правда, им, на мой взгляд, не хватает общей культуры. С Астафьевым дружил. Он часто приходил на мои концерты в Красноярске. Бывал у меня Анатолий Передреев, Петр Проскурин. – Над чем вы сейчас работаете? – В основном занимаюсь восстановлением пропавших и утраченных своих сочинений. Дело в том, что когда я преподавал в Америке, в это время был уничтожен архив библиотеки Государственного оркестра кинематографии, в котором хранились, в том числе, и мои записи к фильму «Война и мир». Всего к этой картине я написал 13 часов симфонической музыки, а в фильм вошло 6 часов. У меня тогда на «Мосфильме» была своя монтажная, где я, можно сказать, жил. В то время я много экспериментировал, сам записывал, дирижировал. И вот, приехав из Америки, я узнаю, что архивы порезаны и около 60 процентов моего симфонического творчества уничтожено. Это было ужасно. Люди после этого обычно стреляются. Я выдержал, хотя долгое время не мог сочинять. А до этого случая у меня погибла опера о поэте Кольцове. Сначала оперу заказали Свиридову, но он сказал: «Это только Овчинников может сделать». Я написал её от души. Главным героем там был мой земляк, воронежец Алексей Кольцов. И надо же было такому случиться: во время моего отсутствия партитуру залило водой и всё расплылось (с тех пор я чернилами больше не пишу). Сейчас восстановил по памяти уже 4 картины. Правда, бывало и так, что я сам становился виновником исчезновения своей музыки. В порыве недовольства я, к примеру, порвал 4 симфонии и 9 квартетов. Теперь я такой глупости не совершаю. Потому что мои сочинения уничтожаются и без меня. Беседу вёл Илья Колодяжный
|
|
СЛАВЯНСТВО |
|
Славянство - форум славянских культурГл. редактор Лидия Сычева Редактор Вячеслав Румянцев |
