|
|
Юрий ЛОЩИЦ |
|
2010 г. |
Форум славянских культур |
|
БИБЛИОТЕКА |
|
|
|
Юрий ЛОЩИЦГригорий СковородаСтранствующий философ в житии и преданиях Биографическое повествование
«НАЧАЛЬНАЯ ДВЕРЬ»Существует предание (легендарного, впрочем, характера), что с харьковским губернатором Евдокимом Алексеевичем Щербининым Сковорода познакомился следующим оригинальным образом. Щербинин будто бы проезжал по городской улице. Кучер вдруг придержал лошадей и показал ему на человека, сидевшего за обочиной, прямо на земле. − Вон он − Сковорода. Губернатор давно желал поглядеть на человека, о котором столько велось вокруг разговоров. Вот и случай удобный. − Ну-ка, подзови! − бросил он адъютанту. Тот, перескочив канавку, подбежал к невозмутимо сидящему всё в той же позе Григорию Саввичу. −Вас требует к себе его превосходительство! −А? Какое превосходительство? −Господин губернатор. −Губернатор,− задумался Григорий Саввич и помотал головой. − Передай, что мы не знакомы. Адъютант потоптался, не находя, что возразить, потом отбежал к коляске. Но через минуту вернулся. −Вас просит к себе Евдоким Алексеевич Щербинин. −А-а... − добродушно кивнул Сковорода, приподнимаясь. − Слыхал о нем. Говорят, добрый человек и музыкант отличный. И пошёл знакомиться. Познакомимся и мы с харьковским губернатором. Евдоким Щербинин был одним из тех исполнительных военачальников екатерининской эпохи, на плечи которых легла хлопотливая задача − отлаживать механизм управления на местах, а значит, непосредственно осуществлять имперскую программу Екатерины II на юге России , прирастающей всё новыми и новыми областями. Вверенная под его начало губерния была в этом отношении одной из самых непростых. Достаточно сказать, что она соседствовала с Запорожской Сечью, и Щербинину приходилось вести многолетние порубежные распри с вольнолюбивым воинством − в частности, с его последним атаманом Петром Калнышевским. Но и помимо тяжб с запорожцами, было у губернатора Щербинина немало хлопот. Сколько энергии отнимал один лишь Харьков! Надо было придать ему вид губернского центра, а сделать это оказалось не так-то просто. Город построили на болотистом месте − значит, требовалось прорывать каналы, а попросту говоря, канавы для стока воды. Нужно было сообщить порядок стихийной застройке − разбить все улицы по единому плану. Нужно было эти улицы заново обстраивать. Наконец, приходилось вести громадную канцелярскую переписку; и даже это, как ни странно, отнимало у Щербинина массу времени, потому что составление всевозможных доношений, рапортов, приказов и реляций было, по сведениям современников, его коньком, и он такую работу старался по возможности делать сам, не передоверяя её писарям. Вот и ещё новая забота − объявился в его губернии собственный... философ! Да и не простой, не предписанный, положим, по штату философ, а весьма странный − странствующий, то есть не прикреплённый ни к какому сословию или званию. В философии Евдоким Алексеевич, можно предполагать, был не особенно силён. Но практический опыт общения с людьми самого разного социального положения у него был предостаточный. Это видно даже из краткого описания его встречи со Сковородой, которое приводит в «Житии» Михаил Коваленский. (Встреча такая во благовременье, действительно, состоялась, независимо от того, предваряло её или нет легендарное уличное знакомство.) Судя по первому же вопросу, заданному Щербининым Сковороде, знакомство произошло уже после того, как Григорий Саввич вторично оставил коллегиум. «− Честной человек! − спросил его губернатор. − Для чего не возьмешь ты себе никакого известного состояния?» (В этой формулировке, одновременно обтекаемой и прямолинейной, упорядочивающая, регламентирующая натура екатерининского чиновника обнаруживает себя вполне отчётливо.) И вот достойный, и чем, спрашивается, не философский ответ: «Милостивый государь!.. Свет подобен театру: чтоб представить на театре игру с успехом и похвалою, то берут роли по способностям. Действующее лицо на театре не по знатности роли, но за удачность игры вообще похваляется. Я долго рассуждал о сем и по многом испытании себя увидел, что не могу представить на театре света никакого лица удачно, кроме низкаго, простаго, беспечнаго, уединеннаго: я сию ролю выбрал, взял и доволен». Губернатору ответ понравился. Обратясь к лицам, присутствовавшим при беседе, он произнёс: «− Вот умной человек! Он прямо щастлив; меньше было бы на свете дурачеств и неудовольствий, если бы люди так мыслили». Встреча произошла в губернаторском доме, и, похоже, во время приёма или на балу, то есть в обстановке, несколько чрезмерной для гостя своим светским накалом. (Известно, что на домашних торжествах у Щербинина никогда не обходилось без музыкантов и хора, а заздравные тосты сопровождались частенько пушечной канонадой.) Так что «театральное» сравнение Сковороды вышло как нельзя более уместным. Но Щербинину всё-таки показалось, что собеседник о чём-то самом главном умолчал или сказал как бы вскользь. И, отведя Григория Саввича в сторонку, он задаёт ему ещё вопрос. По сути всё тот же самый вопрос, только иначе преподанный. «− Но, друг мой!., может быть, ты имеешь способности к другим состояниям, в общежитии полезным, да привычка, мнение, предуверение...» Сковорода, не дослушав, прервал: «− Если бы я почувствовал сего дня, что могу без робости рубить турков, то с сего же дня привязал бы я гусарскую саблю и, надев кивер, пошёл бы служить в войско. Труд по врожденной склонности есть удовольствие. Пёс бережёт стадо день и ночь по врожденной любви и терзает волка по врожденной склонности, несмотря на то, что и сам подвергается опасности быть растерзан от хищников. Ни конь, ни свинья не сделают сего, понеже не имеют природы к тому...» Не шокировал ли Щербинина простонародный тон ответа? Нужна ли была ему к этой импровизированной басне ещё и мораль? Он вроде бы и так понял. Понял хотя бы то, что Сковорода ничего социально опасного, ничего, так сказать, «запорожского» от него, Щербинина, за душой не утаивает. Что никому он докучать не собирается и досаждать не намерен, но что и ему докучать ни подобными расспросами, ни чрезмерной опёкой не следует. С этой встречи, по свидетельству Коваленского, закрепились между ними приятельские отношения. Вряд ли сторонящийся шумных компаний Григорий Саввич особо злоупотреблял приглашением губернатора «ходить к нему почаще». Но тот нет-нет да и вспоминал о «безработном» философе, пока в 1766 году не представился удобный случай всё-таки определить внештатного Сковороду к занятиям «по врождённой склонности». Тогда как раз вышел указ Екатерины II об учреждении в Харькове особых «прибавочных классов», которые предназначались для обучения в них дворянской молодёжи. Эти классы территориально и организационно должны были примкнуть к коллегиуму. Указ преследовал целью значительную секуляризацию образовательного дела в стране. В курсе обучения на первое место решительно выдвигались «светские» дисциплины − математика, геометрия, география, история, инженерное и военное дело, современные европейские языки, архитектура и живопись и, наконец, хореография. Была и ещё одна дисциплина − катехизис, но именовалась она здесь в духе времени − «курс добронравия». Катехизис − это для семинаристов, детям дворянским более приличествует «курс добронравия». Создание прибавочных классов при Харьковском коллегиуме было прямой обязанностью и заботой Щербинина. Он следил за строительством дополнительных помещений, сам руководил набором учителей. «Добронравие» губернатор и предложил читать Сковороде. Григорий Саввич не стал упираться. Зачем, если он и сам увлёкся предложением, составил план курса и за короткий срок написал вступительную лекцию, назвав её «Начальная дверь ко христианскому добронравию». Между тем дело с открытием классов затянулось. У харьковского губернатора вдруг обнаружился весьма опасный и могущественный соперник − новый белгородский епископ Порфирий Крайский (он занял место умершего Иоасафа Миткевича). «Мирская» линия преподавания, нашедшая в лице Щербинина деятельного проводника, была встречена Порфирием с явной враждебностью. Уже первые действия Щербинина по устройству прибавочных классов вызвали целый поток епископских писем: в Синод − с жалобами, в харьковскую губернскую канцелярию − с запретами, в ректорат подведомственного Порфирию коллегиума − с командами. Использование помещений коллегиума под новые классы запретить! Дом, который Щербинин уже собрался было заселить дворянскими детьми, сломать! Три тысячи рублей, которые ассигнованы на нужды прибавочных классов, разделить поровну между оными классами и училищем! А что там за «курс добронравия» затеян? Кто назначен его читать? Почему учителем заявлено светское лицо, а не монах? Так Григорий Саввич оказался втянут в распри между «сильными мира сего»: в очередном письме в Харьков Порфирий Крайский затребовал, чтобы ему были присланы лекции, которые собирается читать господин Сковорода. «Начальная дверь» отбыла в Белгород. Конечно, при таком развороте событий лекция будущего учителя добронравия заранее была обречена на самую безжалостную критику. Владыка Порфирий видит в нём губернаторского ставленника. Вот он и отыграется на нём, не имея возможности противостоять во всём губернатору. «Начальная дверь», в сущности, вовсе не была каноническим катехизисом ни по форме, ни по задаче своей, хотя и содержала в качестве заявки разбор Десятисловия пророка Моисея. «Начальную дверь» можно рассматривать единственно лишь как введение в философию самого Сковороды. Здесь намечены все главные темы книг, которые он напишет позднее, в самые бурные и плодотворные десятилетия своей жизни: проблема двух натур − «видимой» и «невидимой»; проблема самопознания, счастья; вопрос о преемственности мировых культур. Тезисы всегда уязвимы, открыты для упрёков в несостоятельности. Они только называют тему, обозначают её общие контуры. Подразумевается, что доказательства последуют потом. Оспорить, а то и разоблачить тезисы тем более легко, что они ещё не облечены в одежду развёрнутых обобщений или ссылок на авторитеты. Порфирий и сделал то, что было легко сделать. Автор «Начальной двери» называет Бога «натурой», «природой»? Следовательно, он пантеист! Именует обряды «церемониями»? Да он опасный еретик! Так, впрочем, делалось во все времена, с тех пор как существует письменность: берётся одна какая-нибудь мысль и, вырванная из своей родной среды, препарированная, подвергается осмеянию и разоблачению. Такой приём неизменно успешен. Такая критика − гробовщик живой, текучей, прорастающей мысли. Для подобных приёмов не существует закона порядочности, состоящего в том, что слово, мысль, образ правомерно рассматривать только в контексте других слов, мыслей и образов, в их узлах, соответствиях и отсветах. Сковорода в «Начальной двери» приводит вполне бесспорные сведения (они сделались таковыми уже в работах византийского богослова, писавшего под именем Дионисий Ареопагит), что у разных народов в разные времена было очень много имён для обозначения понятия «бог»; натура, бытие, вечность, время, судьба, необходимость, фортуна. У христиан: «дух, царь, господь, отец, ум, истина»... Причём, Ареопагит многократно оговаривал, что каждое из этих значений недостаточно, поскольку бессильно охватить полностью определяемое им понятие. Из приведенного в «Начальной двери» перечня критик посчитал достаточным выделить только одно значение: бог − натура. И тогда действительно получалось, что человек, признавший такое значение правомочным,− пантеист. Впрочем, если бы «Начальная дверь» и не была поставлена под подозрение, Сковорода всё равно не смог бы сразу же приступить к чтению своего курса. Открытие прибавочных классов отложилось на два с половиной года. Занятия в них начались лишь в 1768 году, с февраля месяца. Но и после открытия классов Порфирий Крайский не сдался. Семинаристы посещают лекции у «прибавочных»? Надо всячески препятствовать этому. Пусть каждый из них, прежде чем бегать на соблазнительные уроки, обзаведётся специальным на то разрешением в коллегиуме. А оный пусть как следует стреноживает ретивцев! Щербинин в очередной раз пожаловался на белгородского владыку в Петербург. Синод направил Порфирию увещевательное письмо, в котором ему предписывалось занять более сдержанную позицию по отношению к «прибавочным» и никоим образом, ни явно, ни тайно, не чинить препятствий делу, осуществляемому по высочайшему ее императорского величества благоволению. Беспрерывные, в течение нескольких лет, ожесточенные тяжбы вконец утомили экспансивного Порфирия. Ходили слухи, что не последнюю роль в нежданном исходе событий сыграли и его упорные схватки с содержимым собственного винного подвала. 8 июля 1768 года Крайский скончался. За день до его нежданной кончины в Харькове, в губернской канцелярии, чиновник Николай Выродов писал от лица Сковороды доношение на имя генерал-губернатора Щербинина: «Я пред сим находился в здешнем коллегиумном монастыре учителем школы пиитики, ныне же осведомился, что надобность есть во вновь прибавочных здесь классах в учителе для толкования катехизиса, то к сим трудам желание имею быть того катехизиса учителем. Сего ради Вашего превосходительства прошу об определении в те классы в учителя и о произведении жалованья в год пятьдесят рублев з свободною квартирою учинить рассмотрение. К сему доношению учитель Григорий Сковорода руку приложил июля 7 дня 1768 года». В день смерти своего противника Щербинин утвердил Сковороду в новой должности. Теперь губернатору предстояло довершить исполнение ещё одной, более сложной задачи. Нужно было, чтоб коллегиум возглавило лицо, дружественное по отношению к прибавочным классам, симпатизирующее новому образовательному курсу. Такое лицо имелось − игумен Святогорского монастыря, бывший ректор коллегиума и преподаватель философии Лаврентий Кордет, еще в 1765 году по интриге Порфирия Крайского отосланный из училища в захолустную тогда обитель на берегу Северского Донца. Попытки к возвращению Лаврентия губернатор предпринимал и раньше, но белгородский владыка вёл себя очень искусно: в официальных бумагах соглашаясь со Щербининым, исподволь делал всё возможное, чтобы заморозить дело. Сковорода был дружен с Лаврентием. Приятельские отношения между ними возникли ещё в первый год пребывания Григория Саввича в коллегиуме. Сохранилось письмо, написанное Сковородой вскоре после отъезда Кордета в монастырь. Оно свидетельствует о том, насколько высоко ценил Григорий Саввич подвергшегося опале коллегу: «Непрестанно в школах, в храмах пропо-ведывал, наставлял непросвещенную, свецкими мнениями ослепленную юность студентскую словом и житием... везде и всегда, аки гром гремел о согласии и конкордии». (Здесь игра слов: «Кордет» в переводе с латинского − сердечный.) Далее в письме перечислены разнообразнейшие познания Кордета − в экономике, географии, математике,− его способность к теоретическому мышлению и одновременно с этим большой талант практического действования; «о философских его суптильностях, даже до четвертого неба проницающих, нет чего уже и говорить». Кордет действительно был монахом, резко выделяющимся из своей среды. Он состоял членом географического товарищества при Московском университете, принимал участие в составлении географического словаря, работа над которым была предпринята по инициативе Ломоносова. В личной библиотеке Кордета был внушительный подбор научно-естественной литературы: описания различных областей страны, атласы, географические справочники и словари. Это нетрадиционное сочетание в одном лице подвижнического призвания и ярко выраженной тяги к «внешним» наукам было по тем временам ещё внове и многих могло не только шокировать, но и возмущать. Но именно такой человек и требовался Щербинину. Спустя два года после смерти епископа Порфирия Лаврентий Кордет был возвращён в Харьков и занял приготовленное для него ректорское место в коллегиуме. Однако Сковороду он здесь уже не застал.
* * * Сковорода снова где-то странствовал. Причиной, вынудившей его − в третий уже раз! − покинуть Харьков, была всё та же, казалось бы, вполне уже реабилитированная, «Начальная дверь». До чего же прихотливо иногда складывались его отношения с современниками! Хотя бы с этими двумя − Лаврентием Кордетом и Порфирием Крайским. Первый был другом Григория Саввича, второй − очевидным недоброжелателем. И в то же время в чём-то существенном Сковорода неожиданно оказывался едва ли не «союзником» своего гонителя и чуть ли не антиподом друга. Когда начались занятия в прибавочных классах, Григорий Саввич оказался в атмосфере, весьма для него трудной и даже неестественной. Нет, Сковорода никогда не был высокомерен и брезглив (вспомним его характеристику Кордета) по отношению к практическому опыту человечества, нашедшему выражение в самых разнообразных специальных дисциплинах и областях знания. Наоборот, он с интересом присматривался к тому, как и куда движутся в своем развитии «точные» науки. Некоторые исследователи приводят в качестве примера такой заинтересованности мнения, которые Сковорода высказывал об астрономии − в частности, о теории Коперника. Но тут, однако, всё обстояло гораздо сложнее, в том числе и в случае с Коперником. Во-первых, говорить с повышенным энтузиазмом о том, что он «знал Коперника!» и «пропагандировал» его открытия,− весьма сомнительная услуга Сковороде, хотя бы потому, что Коперника в России и на Украине неплохо знали уже и в XVII веке, когда появились у нас первые переводные изложения системы польского учёного. А во-вторых, в философских произведениях Сковороды слишком уж много высказываний о точных науках − в частности, об астрономии, которые по первому впечатлению вполне, так сказать, «ретроградны». «Я и сам часто удивляюсь,− говорит участник одного из диалогов Сковороды («Разговор пяти путников»),− что мы в посторонних околичностях чрезчур любопытны, рачителны и проницателны: измерили море, землю, воздух и небеса и обезпокоили брюхо земное ради металлов, размежевали планеты, доискались в луне гор, рек и городов, нашли закомплетных миров неисчетное множество, строим непонятныя машины, засыпаем бездны, воспящаем и привлекаем стремления водныя, чтоденно новыя опыты и дикия изобретения. Боже мой, чего не умеем, чего не можем!» Но «математика, медицина, физика, механика, музыка с своими буими сестрами, чем изобилнее их вкушаем, тем пуще палит сердце наше голод и жажда, а грубая наша остолбенелость не может догадаться, что все они суть служанки при госпоже и хвост при своей голове, без которой весь тулуб (туловище. − Ю.Л.), недействителен». И в этом, и во множестве других высказываний Сковороды − тревога: не слишком ли точные науки кичатся своим всемогуществом и универсальностью, своей громко афишируемой способностью сделать человека окончательно счастливым? «Проповедует о щастии историк, благовестит химик, возвещает путь щастия физик, логик, грамматик, землемер, воин, откупщик, часовщик, знатный и подлый, богат и убог, живый и мертвый... Все на седалище учителей сели; каждый себе науку сию присвоил. Но их ли дело учить, судить, знать о блаженстве?» Нет, полагает он, не их. Более того, каждая из этих почтенных областей знания может обратиться в пагубу человеку и часто уже обращалась, потому что чем самозабвеннее уходит он в познание внешнего мира, тем всё более второстепенной становится для него забота о познании самого себя. В XVIII веке наш отечественный мыслитель решительно выступал против односторонности в познании. А для этого и ему приходилось быть односторонним: «Брось Коперниковски сферы. Глянь в сердечныя пещеры!» «Я наук не хулю»,− вынужден был оправдываться Сковорода, обращаясь не столько к современникам, сколько к потомкам. Он лишь требовал меры, трезвости, преимущественного внимания человека к своему духовному средоточию. Теперь мы можем отчасти понять, каким могло быть его самочувствие, когда он оказался в прибавочных классах. Ведь курс добронравия − он не мог не заметить этого сразу − был в подобной обстановке не более чем формальностью, реверансом перед традициями старой «гуманитарной» школы. Отвечать формальностью на формальность − читать в таких вот условиях добропорядочный, старомодный катехизис, с невозмутимым видом отбыть положенные часы и тихонько отойти в сторону,− это мог бы сделать кто-нибудь другой, только не Сковорода. Здесь, как и везде, он хотел быть свободным от всяческого формализма. Если невозможна свобода внешняя, то возможна внутренняя. А она состоит в том, чтобы говорить слушателям своё, хотя бы и на их языке. Так ведь и всегда изъясняется истина − на языке тех, кому она себя хочет открыть. Вот и замелькали в его лекциях обороты и сравнения, употребление которых было потом поставлено ему в вину. Бога он сравнивал с механиком, который следит за работой часового механизма на башне. Или с математиком и геометром, что «непрестанно в пропорциях и размерах упражняется». Обряды именовал церемониями, а церковь − камердинером вместо отсутствующего господина. Об истине говорил, что она то и дело является толпе под маскарадной личиной. Конечно, для механических, математических и танцевальных умов сравнения такого рода как раз были по вкусу. Этот маневр Сковороды на современном филологическом языке именуют «приёмом остранения»: общеизвестная мысль подаётся в новом, дерзком, подчас изменяющем её до неузнаваемости обличье. Но вряд ли такие его новации могли прийтись по вкусу тем, кто считал, что обряжать богословие в ярмарочные одежки − занятие непристойное. Видимо, в итоге состоялось какое-то публичное обсуждение и осуждение, судя по косвенным жалобам, звучащим в письмах Сковороды тех лет. В апреле 1769 года Григорий Саввич получил жалованье за прочитанные в течение полугода лекции − 23 рубля. Это было последнее жалованье в его жизни. Лощиц Ю.М. Избранное: В 3 т. – Т. 1. – М.: Издательский дом «Городец». 2008 Далее читайте:Юрий Лощиц (авторская страница). Сковорода Григорий Саввич (1722-1794), украинский философ.
|
|
СЛАВЯНСТВО |
|
Славянство - форум славянских культурГл. редактор Лидия Сычева Редактор Вячеслав Румянцев |
