Юрий ЛОЩИЦ
       > НА ГЛАВНУЮ > БИБЛИОТЕКА > КНИЖНЫЙ КАТАЛОГ Л >


Юрий ЛОЩИЦ

2010 г.

Форум славянских культур

 

БИБЛИОТЕКА


Славянство
Славянство
Что такое ФСК?
Галерея славянства
Архив 2020 года
Архив 2019 года
Архив 2018 года
Архив 2017 года
Архив 2016 года
Архив 2015 года
Архив 2014 года
Архив 2013 года
Архив 2012 года
Архив 2011 года
Архив 2010 года
Архив 2009 года
Архив 2008 года
Славянские организации и форумы
Библиотека
Выдающиеся славяне
Указатель имен
Авторы проекта

Родственные проекты:
ПОРТАЛ XPOHOC
ФОРУМ

НАРОДЫ:

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ
◆ СЛАВЯНСТВО
АПСУАРА
НАРОД НА ЗЕМЛЕ
ЛЮДИ И СОБЫТИЯ:
ПРАВИТЕЛИ МИРА...
ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ
БИБЛИОТЕКИ:
РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ...
Баннеры:
ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

Прочее:

Юрий ЛОЩИЦ

Григорий Сковорода

Странствующий философ в житии и преданиях

Биографическое повествование

ХАРЬКОВСКИЕ ПОБАСЕНКИ

На сорок пятом, а может, на сорок шестом или сорок седьмом году жизни своей − словом, трудно сказать, когда именно, но однажды Григорий Саввич решил... жениться.

Хватит скитаться по свету бобылём, без угла и верной супруги, погулял казак!

Сам ли он так круто собрался поворотить свою судьбу или же принуждён был к тому обстоятельствами, выяснить теперь непросто. Но скорее всего не сам, а «подбил» его на столь решительный шаг один молодой харьковский литератор.

Вот, впрочем, как обстояло дело. Видимо, после каких-то очередных городских передряг и невезений Григорий Саввич, что называется, очертя голову ринулся по протоптанным тропам на волю. Гуляя по Харьковщине, выбрел он к некой обитаемой юдоли, нарекавшейся Валковскими хуторами. Хутора как хутора, погостил − и дальше бы. Но получилась тут проволочка: как перепел, угодил почтенный странник в коварную сеть.

В одном из Валковских хуторов проживал тогда пожилой человек, говаривали, что отставной майор.

И была у майора дочь...

«Наконец-то! − должно быть, подумает кто-нибудь из читателей. − Наконец-то автор приступает к самой волнующей теме».

И легко понять такого читателя. Какая же современная биография знаменитого лица обходится без «любовной темы»? Читая самые разные биографии, мы все как-то уже свыклись с мыслью, что незаурядный человек и в любви незауряден, что тут у него непременно что-нибудь сверхобычное, не такое, как у всех: оглушительные, иссушающие душу страсти, пламенные безответные письма, демонические сердечные катастрофы.

Григорий Саввич Сковорода однажды высказал прекрасное по доверительности и чистосердечию признание в том, с каким чувством относится он к одной из своих любимых книг:

«...сия прекраснейшая для меня книга над всеми моими полюбовницами верх одержала, утолив мою долговременную жажду и алчбу водой и хлебом сладчайшей меда и сота Божьей правды и истины, и чувствую особливую мою к ней природу...

Самые праздные в ней тонкости для меня кажутся очень важными: так всегда думает влюбившийся... Чем было глубочае и безлюднее уединение мое, тем щастливее сожительство с него, возлюбленною в женах...»

Сказанное, как мы видим, гораздо шире по значению, чем утонченное самонаблюдение книжника. Здесь ведь говорится вообще о любви, о том, что Сковорода понимал под этим ответственнейшим из слов, к каким событиям своей жизни он в первую очередь это слово относил. И никак нельзя отказать ему в достаточном знании затронутого предмета, если мы видим, с какой решительностью он отталкивается от одного понимания слова «любовь» в пользу другого, противоположного первому.

Кажется, после такого признания и саму правомочность «любовной темы» относительно нашего героя можно было бы поставить под сомнение.

Но не будем торопиться, доскажем сначала историю, которая случилась на Валковских хуторах.

Итак, была у майора дочь. О существовании её харьковский беглец вряд ли даже и подозревал, познакомившись в один прекрасный день с пожилым майором − провинциальным любителем городских новостей.

−А вот и дочка моя,− объявил ему майор, когда в хату, где они сидели и беседовали, щебетуньей-ласточкой впорхнула черноглазая девушка с милым загорелым личиком.

При виде незнакомого гостя она смутилась и покраснела. Смутился и Григорий Саввич, хотя и видывал, конечно, в разных землях немало красавиц.

За первой встречей последовали и другие − всё в том же доме. Само собой разумеется, гость и виду не подавал, что творится в его смятенном сердце. Он ведь приходил не к ней, а исключительно к её родителю, и приходил не для праздного времяпрепровождения, а для самых серьёзных бесед. Разговоры велись только учёные. В бывшем службисте обнаружился начитанный собеседник. Не заискивая перед харьковской знаменитостью, говорил он достойно и здраво. А тому только и нужно было, чтобы посреди негромкой беседы вдруг прозвучал из соседней комнаты нежный голосок, мелькнуло за открытой дверью простенькое платьице юной хозяйки.

−Вся в покойницу-мать,− кивал головою майор,− и нравом уживчива, и рукодельница, и по дому хлопотунья. Вот только в грамоте не сильна. Некогда мне её учить-то было.

И вопросительно поглядывал на гостя.

Как к тому и клонилось, через короткое время Григорий Саввич обнаружил себя − неужели не снилось ему все это? − в роли домашнего репетитора. В новинку ему показалась подобная роль: обучать наукам особу прекрасного пола, давать ей задания, выслушивать певучие умненькие ответы, изредка врасплох ловить застенчиво-пристальные взгляды из-под густых ресниц, слышать рядом чистое дыхание.

Кажется, будь его воля, он бы весь двенадцатилетний академический курс своей ученице преподал! Но вот вышло всё куда кратче: словом, он и она очень быстро обнаружили, что чувство их − взаимное.

Тогда-то и зашла речь об увенчании союза двух любящих сердец. В назначенный час молодые в сопровождении немногочисленных односельчан вступили на паперть бедного приходского храма.

Местный батюшка извлёк из ризницы венцы, запели на клиросе, начался чин венчания.

Уже священник готовился водрузить венцы на головы жениха и невесты −- Григорию Саввичу что-то сделалось не по себе. Вдруг ослепила его мысль такая, будто он не то что обручен, а обречен будет теперь отныне и навеки! Обречен на самое позорное и обыденное супружеское счастье! И как представил он, бедняга, перекати-поле, всю эту безвылазную безмятежность своего будущего  семейного блаженства,  так    разом    потемнело у него в уме и в глазах!

Дико оглянулся Григорий Саввич, не видя, не узнавая ни возлюбленной своей, ни её умилённого родителя. Всё решили секунды.

−Сейчас я,  сейчас,  −  пролепетал он  и попятился через  храм  к  паперти,  трепеща   от   страха  и отчаянья.

−Что такое?..

−Куда вы?..

−Как же так?..

Выскочили за ним на церковное крыльцо. Что с ним, Григорием Саввичем? А Григория Саввича и след простыл...

Вот ведь какая романтическая история случилась однажды в Валках!

Могут возразить, что история не столько романтическая, сколько скандальная. И действительно, надо признать, что Григорий Саввич поступил здесь не по-рыцарски, весьма и весьма легкомысленно поступил − и по отношению к обычаю, и по отношению к живым людям.

Единственное, что его как-то может оправдать, так это то, что брошенная невеста вскоре благополучно вышла замуж за вполне уравновешенного и надежного человека, была счастлива в семейной жизни и безо всякого раздражения вспоминала иногда чудаковатого своего учителя, который так смешно (и, конечно же, к лучшему!) улизнул когда-то от неё прямо из-под венца. Да и сам Григорий Саввич, говорят, когда через время прослышал о столь счастливом разрешении судьбы своей возлюбленной, то искренне порадовался за неё и вздохнул с облегчением.

А впрочем, может быть, и не вздыхал он, и не радовался. Может быть, и не было между ними никакого романтического чувства. Вполне также возможно, что её и вообще-то такой не существовало − майорской дочки с Валковских хуторов, в которые Сковорода, возможно, никогда и не забредал.

Такой неожиданный, скажем так, антисюжет вполне возможен, и вот почему.

 

 

*   *   *

В первые десятилетия XIX века в Харькове жил молодой человек, юный литератор Измаил Срезневский. Измаил  Иванович Срезневский известен в филологической науке как выдающийся знаток древнерусской письменности, знаменитый исследователь славянских культур. Но в молодости он был ещё просто Измаилом Срезневским, начинающим литератором, поклонником Байрона и вообще романтизма, увлечённым почитателем (как и многие его сверстники) малороссийской старины. Среди местной литературной молодежи возник тогда настоящий культ Григория Сковороды. Разыскивали автографы таинственного старца. Людей, которые хотя бы что-то о нём ещё могли вспомнить. Записывали устные истории и «случаи» из жизни «харьковского Диогена».

Срезневский действовал успешнее других. Ему удалось найти многие документы, сохранить их. Одним из первых он опубликовал биографический очерк о малороссийском философе, где предпринята попытка истолковать мировоззрение Сковороды. Но материалов под рукой у Срезневского было все-таки маловато: лишь немногое из написанного мыслителем он успел к тому времени прочитать, да и биографических данных в его распоряжении оказалось самая малая толика (достаточно сказать, что «Житие» Коваленского ему известно не было). И вот, чтобы как-то оживить в воображении читателей образ народного мудреца, сделать его достоверней, он в своих литературных набросках о Сковороде стал подрисовывать некоторые подробности  и даже целые сюжеты беллетристического свойства.

Эти игры воображения явно свидетельствовали о новейших литературных симпатиях автора. Сковорода, по Срезневскому, оказывался личностью в достаточной мере байронической. Он, к примеру, то и  дело погружался в «мрачную бездну мистицизма», кроме того, «везде находил, или лучше сказать, везде старался найти, худшую сторону», наконец, «с летами созрело в нём это ледяное чувство отчуждения от людей и света...».

Молодого литератора вполне можно было понять: старики умирали, мчались навстречу новые времена, важно было как можно больше записать, зацепить быстрым пером. А лишнее? Оно с годами само отсеется и отчеркнётся.

Так из-под пера его появились «Воспоминания стариков и старушек о Григории Саввиче Сковороде». Из воспоминаний этих можно узнать, например, что Григорий родился не в 1722 году, как это было известно, а в 1726-м. Что когда мальчику исполнилось семь лет, то отец его овдовел (хотя известно, что мать Сковороды, Пелагея, была жива еще в сороковые годы, а муж её умер раньше). Можно узнать также, что мальчик за три года учения в школе не научился «разбирать ни одной слова-титлы», но зато любил «шалить, дурачиться, опустошать птичьи гнезда, драться с товарищами, обижать нищих, насмехаться над учителями» и т.д. и т.п. Было тут и еще «воспоминание» про то, как, живя уже в Харькове, Григорий Саввич едва не утонул в Лопани, в то время как пересекал её по льду, поспешая с толпою зевак на... пожар. (Тут уж явно проступает иная крайность: романтический угрюмец вдруг обернулся площадным ротозеем.)

Словом, «старики и старушки» вдоволь нафантазировали!

Вслед за «Воспоминаниями» Срезневский написал и опубликовал повесть «Майор, майор!», сюжет которой изложен выше. Проверить, насколько реальны события, лежащие в основе повести, уже нельзя. А поверить без оглядки в то, что за романтическими перипетиями сюжета скрываются какие-то действительные события из жизни Сковороды,− в это тоже не очень-то верится.

Не верится прежде всего потому, что слишком уж приключение на хуторе Валки глядится литературным штампом. Тут и влюблённость с первого взгляда, и сам объект этой симпатии − застенчивое существо, «дитя природы», типичный пасторально-буколический персонаж. А сколько раз у литераторов разных стран и веков разыгрывается один и тот же «роковой» скандал −  бегство из-под венца? Вот уж подлинно «кочующие сюжеты». В лучшем случае, харьковские «старики и старушки» вполне ведь могли − из самых благочестивых побуждений − приписать Сковороде поведение, схожее с событием из жития Алексея − Божьего человека (житие это было издавна популярно и на Руси, и в Малороссии).

Не будем судить и гадать, что было в Валках на самом деле и чего там не было. (Кстати, несколько десятилетий назад даже была предпринята попытка разыскать в современных Валках сведения, подтверждающие интригу повести Срезневского. Но кроме устных преданий схожего свойства − а они вполне могли иметь источником саму повесть,− ничего более достоверного на месте предполагаемого происшествия обнаружено не было.)

Важно подчеркнуть другое: личность Сковороды почему-то удивительно часто провоцировала и его современников и тем более его потомков на сочинение всевозможных побасенок и легенд. Тот же молодой Измаил Срезневский однажды с нескрываемым раздражением откликнулся на появление в печати весьма вольной в обращении с фактами статьи о Сковороде − её автором был сверстник Срезневского Александр Хаждеу, в молодости тоже живший в Харькове. Хаждеу опубликовал несколько фрагментов из трактатов и писем, якобы принадлежащих философу. Отрывки производят впечатление умело, иногда даже талантливо выполненных стилизаций под манеру Сковороды, хотя, вполне возможно, в основе их и лежат какие-то неизвестные сочинения мыслителя. Хаждеу, однако, не представил современникам автографов или списков, соответствующих опубликованным текстам. Возмущение Срезневского вполне можно понять, но ведь и сам он в своей повести о Сковороде приводит некоторые «философские» тексты, первоисточник которых до сих пор не выяснен.

Такое уж было время: списки стихотворений, диалогов Сковороды ходили из рук в руки, быстро множились, а рядом незаметно выросла целая литература «псевдо-Сковороды». Чего только его авторству не приписывалось, начиная от песен запорожско-казацкого обихода и кончая тяжеловесными наукообразными трактатами!

Конечно, сам факт столь разросшегося тогда творчества «под Сковороду» вовсе не может быть оценён лишь в отрицательном смысле. Гораздо чаще, чем сознательное мистифицирование, в этом факте заявляло о себе искреннее желание «обогатить» для потомства образ знаменитого, в том числе своими многочисленными исчезновениями, соотечественника. Ведь нам известны и другие, значительно более древние примеры, когда анонимные сочинители передоверяли собственные творения авторству своих выдающихся предшественников, а если и не они сами, то за них это делали следующие поколения книжных людей.

В конце концов всё становится на свои места: современная филологическая критика близка к тому уровню, когда авторскую принадлежность того или иного литературного текста возможно атрибуцировать почти с абсолютной исторической точностью. Так и в литературном наследии Сковороды на сегодняшний день существует совершенно отчётливая граница между его подлинными творениями и многочисленными сочинениями «псевдо-Сковороды».

Гораздо сложнее обстоит дело со всевозможными легендами и «случаями» из жизни малороссийского старчика. Следует ли относиться к ним как к событиям вполне вероятным и допустимым или же нужно начисто

вычеркнуть их из исследовательского обихода? Более всего подобных «случаев» записано в разные времена на тему: встречи философа с императрицей Екатериной II. Вот сюжет самой, пожалуй, популярной из «встреч»: будто бы, когда совершала Екатерина своё известное путешествие по южным губерниям и краям России, захотелось ей повидаться с малороссийским философом-странником, и не только повидаться, но ещё и зазвать его на постоянное жительство в столицу.

Но не так-то просто оказалось исполнить желание императрицы. Потёмкинские гонцы пол-Малороссии исколесили в поисках неуловимого бродяги, и всё без удачи. А Григорий Саввич сидел в это время где-то на безымянном степном взгорке под солнцем, рядом со стариком пастухом и мальчиком-подпаском, сидел и наигрывал для них и для полусонных овец на хриплой сопилке.

Вот тут-то наконец и застиг его запыхавшийся гонец. Выслушав от него лестное приглашение императрицы, Сковорода якобы ответил совершенно непочтительным образом: не поеду − и всё тут. А вдобавок будто бы ещё и непочтительную присказку произнёс: «Мне свирель и овца дороже царского венца».

Так и ускакал от него посыльный ни с чем, только взмутилась и осела за ним дорожная пыль.

Но молва не осела, не растаяла. Столетие прошло, а история про то, как-де лихо ответил Сковорода царице, все ещё гуляла и гуляла себе по украинским сёлам.

Если это и вымысел от начала до конца, отнестись к нему нужно внимательно: сказка, как известно, лжёт, да намекает. В наши дни известен уже целый цикл «царских» легенд о Сковороде. Они, как правило, наивны, бесхитростно-простодушны, образ философа в этих историях весьма расплывчат. Сковорода здесь уже не конкретное историческое лицо, а вообще человек из народа (кстати, и фамилия подходящая, свойская!).

Вот, к примеру, оказался скитающийся по свету философ волею случая в царском дворце − прямо даже к обеду поспел. Смотрит, а Екатерина щиплет хлеб по крошке, тоскует что-то. Удивился гость, генералы объясняют ему: у государыни-де аппетит пропал. «Что за беда! Вот вам доброе лекарство: пусть матушка-царица возьмёт в ручку серп и выжнет делянку ржи». Тут же выковали для императрицы серп из чистого золота, собрался народ в поле посмотреть на её работу. А она, бедняжка, и серпа-то не смогла в ручке удержать, столь ослабла...

В другой раз случился ещё больший конфуз. Прогуливаясь со Сковородой по аллеям парка, императрица нечаянно споткнулась и упала. Упала, а он стоит возле и даже не пытается ей помочь. Подбежали люди, подняли государыню. Екатерина вся кипит от злости: почему он-то не поддержал вовремя, не помог встать? А потому, отвечает, что у меня руки чистые, никогда к золоту и серебру не прикасались, на тебе же, матушка, одного золота целехонький пуд...

Безвестным сочинителям этих простонародных историй страстно желалось, чтобы вопросы социального неравенства решались именно в обстановке царского дворца, а не где-нибудь ещё. И чтобы решались они напрямую: вот − царица, а вот − народный ходатай, совершенно свободный в обращении с кем бы то ни было, насмешник, никогда не лазящий за словом в карман.

Конечно, герой таких историй выглядит несколько простовато по отношению к историческому Сковороде. Но народную фантазию в подобных случаях и не беспокоит забота о доподлинности описанных происшествий. Стародавний философ, вышедший из социальных низов, но так себя поставивший, что с ним и господа разговаривали на равных,− именно такое лицо и требовалось, чтобы обрести вторую самостоятельную жизнь в народной словесности.

Один из «случаев» повествует о том, что как-то, когда ещё жил Григорий Саввич у Степана Томары, к помещику съехались гости − поглядеть на учителя-сумасброда. Но когда расселись за столом, оказалось, что и смотреть-то не на кого, потому что Григорию Саввичу места не хватило. Забился он в тёмный угол и говорит лакею: «Дурень лезет на видное место, чтоб на него все глазели, а разумного и за краешком стола приметят».

«Не мои сии мысли, не я оные вымыслил»,− скорей всего, сказал бы Сковорода, если бы ему вдруг довелось выслушать о себе такую вот историю. И точно, мысли не его. Ведь перед нами слегка видоизмененная в народной среде евангельская притча о том, как следует вести себя праведнику в гостях: не стремиться на лучшее место, откуда его могут попросить, если придёт более именитый гость, но сесть на самом краю, и тем больший ему будет оказан почёт, когда хозяин попросит его придвинуться к себе.

Самая,    видимо,    ранняя    по    времени   возникновения легенда о Сковороде из «царского цикла» снова возвращает нас к эпизоду путешествия Екатерины II по Украине: на городской площади подводят к императрице загорелого до черноты Григория Саввича.

−Отчего ты чёрный такой? − удивляется она.

−Сковорода оттого и черна, что блины на ней выпекаются  белые,− с достоинством  ответствовал старчик.

Эта «вторая жизнь» мыслителя в крестьянской устной словесности ничего по сути не добавляет к его биографии. Но зато напрямую свидетельствует об умонастроениях народных низов во второй половине XVIII века, когда процесс закабаления крестьянства из центральных губерний страны быстро распространялся и на земли малороссийского посполитства.

Вечная как мир двоица − «царь и мудрец из простонародья» −  традиционна и для фольклора и для разноязыкого литературного обихода  (вспомним хотя бы предания о Диогене и Александре Македонском, о юродивом и царе Иване Грозном). На русской почве XVII века, как видим, такая встреча приобретает новое социальное звучание, характерное именно для эпохи Пугачёвщины и Колиевщины. Одним из героев подобных легенд теперь, в паре с русской императрицей предстаёт площадной простолюдин  по фамилии Сковорода, юродивый, он же мудрец с репутацией анархиста-отшельника, религиозного вольнодумца, даже «еретика», но, впрочем, вовсе не социального реформатора или бунтаря.

 

 

*   *   *

Существует древний символ вечности, законченности, бытийной полноты − круг. Круг, кольцо − наглядный образ совершенного мироустройства. К этому образу, как к своему идеальному первоисточнику, восходят десятки и сотни земных вещей и предметов.

В одном из философских диалогов Сковороды − он носит характерное название «Кольцо» − как раз и проводится мысль об универсальности круга-кольца как пластического выражения идеи совершенства. Собеседующие персонажи в порыве воодушевления устраивают целую словесную ярмарку понятий-эмблем, объединенных качеством круглости. Тут и змей, заглатывающий собственный хвост, и небесные светила, и земные предметы, вплоть до самых обиходных,− тележные колёса, яблоки, яйца, тыквы, арбузы, горох, бобы и, наконец, «решета, блюда, хлебы, опресноки, блины с тарелками...».

Не здесь ли вдруг «откликаются» те самые белые блины, которые на чёрной сковороде выпекаются?

Самоирония этого сковородинского подбора-перечня, прочёрчивающего линию подобий от небесного, космического к грубо-земному − в частности, к «круглой» фамилии автора,− налицо. Он безбоязненно пользуется оружием самоиронии, ибо, по его понятиям, это грубо-земное существует не изолированно и униженно, а как сколок и отражение всё того же идеального совершенства, что задано в идее круга. «И что блаженнее,− пишет он в другом месте, снова смело сближая высокие и низкие понятия,− как в толикой достигти душевной мир, чтобы уподобиться шару, кой все одинаков, куда ни покоти».

Раскатилась в памяти потомков и сама жизнь Григория Саввича Сковороды, раскатилась как шар, как клубок, наматывая на себя всевозможные «слухи», случаи, легенды, побасенки, анекдоты, побрехушки.

Слухи слухам рознь. Одни заведомо претендуют на «историческую объективность», всячески стараются подделаться под биографию, под реально бывшее. Такие слухи требуют тщательной проверки, относиться к ним нужно с предосторожностью.

Другие вовсе не стремятся подладиться под уровень неоспоримых жизненных фактов, у них своя особая задача и своё самостоятельное существованиев народной памяти. И к таким слухам, к такой молве, видимо, нужно относиться с тем уважением, с каким мы вообще относимся к преданию. Потому что в предании главное − не буква, но дух.

Лощиц Ю.М. Избранное: В 3 т. – Т. 1. – М.: Издательский дом  «Городец». 2008

Вернуться к оглавлению


Далее читайте:

Юрий Лощиц (авторская страница).

Сковорода Григорий Саввич (1722-1794), украинский философ.

 

 

СЛАВЯНСТВО



Яндекс.Метрика

Славянство - форум славянских культур

Гл. редактор Лидия Сычева

Редактор Вячеслав Румянцев