Виктор БОЧЕНКОВ

2017 г.

Форум славянских культур

БИБЛИОТЕКА

Славянские организации и форумы

Родственные проекты:

НАРОДЫ:

◆ СЛАВЯНСТВО

ЛЮДИ И СОБЫТИЯ:

БИБЛИОТЕКИ:

Баннеры:

Прочее:

Чешский диптих

2. «Собирала сказки, как цветочки»

Здание школы в Ческа-Скалице, где училась Божена Немцова.

Мы давно проехали Градец Кралове, и я чувствую, что поезд замедляет ход. За окном тянется сплошной бетонный забор, за ним видны длинные железные ангары, по-видимому, склады. Железнодорожные пути разветвляются, как лабиринт. Мелькнул семафор с колено высотой с козырьком над сигнальными фонарями, потом второй, третий, металлические шкафы с двумя дверцами, похожие на сейфы, стальные опоры прожекторов. Через две минуты, выслушав непонятное мне объявление по вагону, мы выходим на платформу. Края, как и у нас, отмечены белой полосой. Огибаем небольшой, ничем не выделяющийся вокзал, несколько неизменных такси, и попадаем на улицу. Сориентироваться помогает большой железный щит на двух железных трубах-столбах, забетонированных в земле, оклеенный по краям объявлениями. Они пощадили схему города, изображённую на железном листе и не мешают её рассмотреть. Город разбит на серые кварталы и, как паутиной, пересечен то белыми изгибами улиц – не обязательных для туриста, то коричневыми – центральными, окружён зеленью перелесков или полей, чёрно-белым пунктиром железной дороги, голубой ленточкой речки Упы. Жёлтым кружком обведено местечко Barunčina škola, обозначенное также цифрой 2, и, указывая на красный кружок, в который она заключена, я говорю Надежде:

– Барунькина школа.

– Да. Но почему-то здесь нет самого музея… А к замку нам вон куда идти, – и её ладонь устремляется в самый верх карты.

– За город.

– А пока нам как будто всё время прямо.

Мы проходим вперёд, и минут через пять Надежда указывает мне на невысокий фонарный столб.

– Видите полосу?

Невысоко, примерно на уровне глаз металлическая труба действительно опоясана колечком жёлтой краски.

– Да.

– Это значит, что мы на «туристической тропе». И так идти до следующего фонаря. И дальше. Ориентироваться по этим столбам. Всё просто.

Двухэтажные дома разной высоты – то белый, то салатовый, то коричневый фасад – с черепичными крышами, порою тёмными и старыми, с печными трубами кое-где («так, для красоты, наверно», – приходит мысль), с антеннами в виде тарелок и устремленных в небо стальных прутьев, улица с высокими фонарями, уже без поясков, но в жёлтых «носочках», с синими, как цветы цикория, лампами, с рекламой и голубыми щитами указателей, белая разметка на асфальтовой дороге – сплошная линия и вдоль неё пунктир, узенький тротуар. Тишина. Зеленая листва сирени в палисадниках и на безлюдной улице. Ческа-Скалице. Наверно, это «скала» – скалице. Но здесь не видать ни гор, ни утёсов. Трёхэтажное здание с зубчатой башенкой наверху и вытянутыми, длинными оконцами, с большими и круглыми, как луна, часами (на циферблате – латинские цифры). Окна обведены светло-песчаной краской. В них тёмные, почти чёрные рамы: одна перекладина вертикальная, и две пересекают её поперек, образуя шесть маленьких стеклянных квадратов. Над главным входом – выпуклая звезда с шестью лучами, тоже жёлтая. Мы останавливаемся перед гранитным камнем в виде куба с надписью. Надежда бегло переводит:

– Это мэрия. В конце шестнадцатого столетия на этом же месте тоже стояла мэрия. Первая появилась в 1338 году… В сегодняшнем своём виде перестроена в 1863-м, в неоготическом стиле. В 1931-м году здесь возникает литературный музей Божены Немцовой. Можно из этих соображений её сфотографировать. Он тут располагался до 1962 года.

День пасмурный, так и не прояснилось. Небо укутано свинцово-тусклыми облаками. Впереди, куда мы идем дальше, видна над черепицей крыш красная луковица и шпиль костёла. Я отмечаю про себя, что моя спутница и гид умеет очень быстро ходить. Барунькина школа резко выделяется среди других домов: здание из потрескавшихся чёрных брёвен, срубленных в лапу, когда их округлые концы выпилены в виде деревянных ладоней, положенных друг на друга. Брёвна напоминают мне просмоленные железнодорожные шпалы. Сейчас таких не выпускают, но я помню их из детства, вокзал был от нашего калужского дома совсем рядом, три остановке на троллейбусе. Меж брёвнами – яркие белые полосы, будто мелом кто провёл. Кажется, это покрашенная глина, которая прикрывает паклю. Крыша – щепа. Школьных строений несколько, но все они примерно одинаковы, и разница только в форме крыш. Где-то она простая, на два ската, а рядом – как у китайской пагоды (как раз на домике с мемориальной доской), когда одну крышу «накрывает» другая. Кое-где простенькие белые занавески на зарешечённых окнах. Двор выстлан шестигранной плиткой. Мемориальная доска с профилем писательницы – женской головкой, стенд с туристической информацией, это уж как водится.

Мы решаем идти дальше, в музей, не осматривая школьные домики изнутри, ведь у нас ещё Ратиборжице.

Речку Упу мы перешли по короткому мосту, откуда было видно плакучую иву, нависшую над глинистой, почти стоячей водой. Они всегда мне напоминают сказочную Алёнушку с картины Васнецова, которая, склонив голову на колени и обняв их руками, сидит у озера, где утонул братец, смотрит на воду, откуда торчит камыш, да плавают ржавые листья, а кругом безмолвной стеной глухой лес и напрасно ждать помощи. Грустно становится. Будто это не дерево, а заколдованный человек,

Музейное здание, солидное, строгое, выкрашенное в цвет горчичника, угадывается сразу, и, может, потому, что я заранее из путеводителя знаю, что некогда здесь стояла крепость, потом на её фундаменте была построена кузница, гостиница, затем – монастырские здания. Монастыри и крепости должны быть прочными. Этот дом прочный. Здесь те же окна, как и в мэрии, но на втором этаже их куда больше, чем на первом, – шесть одинаковых секций. Башня с круглыми люкарнами, к которой сходятся два крыла зданий – в одном музей текстиля, в другом писательницы (это тоже подсказал путеводитель) – и которая только благодаря своему куполу со шпилем-иглой возвышается над их двускатными крышами. По верху башню опоясывает балкон – можно прогуливаться, сидеть и отдыхать, любуясь окрестностями. Руины крепости тут же, рядом, за поворотом, – низкая стена, сложенная из тёмных камней, в окнах кованые решётки. Мы обходим жёлтый фасад здания. Замечаю белую мемориальную доску: три больших цветка с лепестками в несколько рядов, перевязанные бронзовой лентой, и надпись: «Zde, na Jiřinkové slavnosti tančila Božena Němcová. 1837 a 1844». Я остановился, чтобы сфотографировать её, а Надежда перевела:

– Здесь на празднике Георгинов танцевала Божена Немцова. И даты.

Поверачиваем за угол в поисках входа. Глазам открылся ровный зеленый лоскут земли с аккуратно постриженной травой. В центре тоже знакомый по путеводителю памятник: женщина в длинном платье с опущенными вниз руками, правая прижата к животу, в ней, кажется, платок. Талия тонкая, волосы собраны на затылке в большой пучок, похожий на огромный цветочный бутон из железа, голова не покрыта. Она глядит прямо вперёд, но взгляд очень грустный. Почему-то на всех портретах, на мемориальной доске, что висит на здании школы, она именно такая, всегда без улыбки. Музей был закрыт. Мы позвонили. Открыла очень юная девушка в синих джинсах, пропустила нас внутрь. Я расплатился за билеты, которых, впрочем, не получил на руки.

Мы поднялись на второй этаж, повернули в самый первый зал. Вдоль стен с окнами стояли витрины с книгами на самых разных языках мира, а напротив, где окон не было, висели портреты писательницы, гравюры, увеличенные копии фотографий самых разных мест Чехии – горы, дома и домишки, площади, церковки, мощеные немноголюдные улицы – все те места, где жила Божена Немцова, куда переезжала она вслед за мужем. Одну из надписей перевела Надежда, опуская отдельные слова: «В ней была боль, мука и отчаяние, справедливость, сочувствие». Это кто-то сказал о Немцовой, и мне хотелось записать, кто именно, но было неудобно в музейном зале копаться в маленьком рюкзачке, который я всегда беру с собой, да и блокнота или хотя бы листка бумаги я, как выяснилось, не взял. Это всё точно сказано, это всё у неё на лице, на неулыбчивых её портретах. Тогда же, в школьном детстве, я представлял себе эту женщину другой, я представлял её счастливой, я думал, что человек, пишущий сказки, не грустит и ничем не мучается, он переполнен радостью и от избытка делится ею с другими. Только так и рождается сказка.

Но если бы нужно было назвать одну, самую характерную черту писательницы, то я бы назвал щедрость. Её лучшие герои – люди, живущие для других. Вот, к примеру, рассказ «Пан Учитель». До этой поездки я прочёл несколько повестей, в том числе «Бабушку», да заново перелистал сказки. Другие вещи, в том числе этот рассказ, после. Сюжет движется медленно. Родители передают шестилетнюю дочку в сельскую школу, на поруки крестной. Может, такой была и школа в Ческа Скалице, может и нет...

Выписываю из рассказа несколько строк.

«Посреди класса на белой стене красовалась картина “Христос, благословляющий младенцев”; над столом пана учителя висели портрет императора и различные виды Праги, а на боковой стене – географическая карта Чехии и в рамке под стеклом менявшиеся каждую неделю изречения, обычно нравственного содержания. В понедельник на уроке чистописания учитель вывешивал на стене работу ученика, который на прошлой неделе выполнил задание лучше всех». Здесь множество подробностей: как шли уроки, какой была печь, окна, в которых виделся замок и зеленые холмы, упомянута золотая книга в шкафу, куда записывают имена самых лучших, там же стоят чучела зверюшек – белка, ласка, хорёк. Рассказ об учёбе, ставшей радостью, вязнущий в подробностях, постоянно освещён личностью самого учителя, который не только передаёт знания, но учит любви к родному краю, о чём бы ни рассказывал детям, будь то история, география, пение, закон Божий, искусство прививать деревья. «С детей бедняков учитель не брал никакого вознаграждения, доставал для них книги и тетради у богатых сельчан. Он говорил таким ученикам: “Только ходите в школу и хорошо учитесь, а я о вас позабочусь и достану всё, в чем вы будете нуждаться”. Вместе с нами учились два мальчика, сироты, самые бедные… Об этих двух мальчиках учитель заботился, как родной отец; он их бесплатно одевал, кормил, учил, да ещё помогал их деду… Эти сироты очень хорошо учились, были послушны и исполнительны; учитель любил их и говорил: “Мне еще доведётся за них порадоваться!” И он не ошибся. Один из мальчиков стал хорошим столяром, другой также подавал большие надежды. У него оказались необычайные способности к музыке…»

Это, конечно, идеальная личность, такой учитель. В нём собрано всё лучшее. И недаром нет у него в рассказе имени. По архивной работе я знаю, что о хороших людях вообще порой ничего не остаётся, даже фамилий, это вот если наоборот, скандал, конфликт, тогда горы бумаги… Такова и бабушка в самой знаменитой повести (Магдалена Новотна, но в повести она чаще всего упоминается без имени, просто бабушка, и всё) – ничего для себя. Странно это или нет, но у нас нет книги, нет обобщающих литературоведческих работ о бабушках и нянях. Бабушка Божены Немцовой, «Бабушкины россказни» Павла Мельникова-Печерского, повесть «Бабушка» забытого ныне Александра Афанасьева-Чужбинского, не говоря уж о Толстом, Лескове, Тургеневе с его «Дворянским гнездом», Пушкине, Сергее Тимофеевиче Аксакове…

В зале никого, только мы, в полном одиночестве и тишине. Я прислушиваюсь. Нет, соседний зал тоже пуст. Никто не спешит встретить нас. Та девушка, что нас впустила, наверно, единственный музейный работник, по крайней мере, сегодня. Я рассматриваю увеличенные копии старых фотографий чешских городов, возле каждой текст на чешском, и очень жаль, что я не могу читать, хотя Надежда переводит мне самое интересное. В глаза бросается снимок обложки «Русского вестника». Том 63, 1866 год.

– Журнал, где был опубликован перевод «Бабушки», – говорит Надежда. – Тут написано, что у Немцовой наибольший интерес из славянских народов вызывали русские. Россия. Чешская волна русофобии сюда ещё не докатилась, – продолжает она, – а то бы всё это убрали. Симпатия… При жизни ничего из написанного ею не было переведено на русский.

У портрета мужчины с длинными усами, как две часовых стрелки, она поясняет, что это Карел Гавличек-Боровский и пересказывает подпись:

– Основоположник чешской журналистики, публицист. Жил в России, работал гувернёром. Переводил Гоголя. Немцова читала Гоголя в его переводах и восхищалась им. Когда он умер, она положила ему на гроб лавровый венок, увитый терниями. Это было символично, поскольку Гавличек преследовался.

Рядом другая карточка, цитата, большой прямоугольный лист с текстом. «Она всё время собиралась писать о жизни человеческой», – читает Надежда, пересказывая дальше своими словами. – Очень любила русскую песню. Собирала песни. К этому подтолкнул её русский фольклорист Иван Сахаров. После похорон Гавличека, а они вылились в политический протест против Австрийской монархии, на них с мужем было оказано политическое давление, и его перевели в другое место. Как я уже говорила, с помощью мужа она вступила в круг людей, чьей целью было возрождение чешской культуры и традиций. «Окунулась», там сказано.

Надежда замолчала и продолжила не то с усмешкой, не то с философским вздохом:

– Это характерно для женщин: если окунуться, так с головой.

В детстве я полюбил отрывные календари. Каждый год на кухне прилаживался к стене новый календарь, делал это всегда отец, и ни он, ни мать никогда не отрывали листов. Они загибались вверх, под упругую толстую резинку, прибитую маленькими гвоздиками к той же бревенчатой стене, покрытой картоном и обоями. Календари не выбрасывались, а хранились в буфете, в глубине одной из полок, чтобы не мешать более нужным вещам. Их можно было читать. Там были полезные советы, рецепты блюд, мысли великих людей, словом, всякая любопытная всячина. В этом музее я ощутил себя, как перед таким вот календарём. Фотография, картинка, текст. Надежда – мой Вергилий. Она переводит мне одну подпись за другой.

– «Мы, славяне, должны лучше знать друг друга, мало между нами подлинной взаимной любви; если бы мы лучше знали друг друга, то и больше любили бы. А где любовь, там и Бог, а если Бог с нами, кто тогда будет против нас! Мое самое пламенное желание состоит в том, чтобы мы стали одним целым. Мне, конечно, уже не дождаться того, но я не пожалею сил для достижения этой цели». Это из письма католическому священнику Матию Маяру. 21 октября 1857 года. «Невозможно, чтобы человек, про всему миру делал всегда добро. Нужно начать со своего ближнего. Кто не любит своего ближнего, не любит и чужого. Кто не любит своего народа, не может познать и чужого». Это из письма к сыну Карелу.

В соседнем зале продолжается выставка книг, с рисунками на обложках, без рисунков, все произведения Немцовой, изданные в разных странах мира. Они разложены под стеклом в узких деревянных витринах вдоль окон. Вот финское слово на обложке – mummo, и я угадываю, что это «бабушка». Очень похоже на «мама». Но многие названия – латинскими буквами, кириллическими, в виде иероглифов, – молчат… Стену занимают фотографии и подписи к ним: портреты незнакомых мне людей, и снова виды чешских городов с неизменной башней ратуши и колокольным шпилем. Надежда указывает на фотокопию большого бумажного листа с непонятными записями от руки.

– Свидетельство о рождении. Пятого февраля Ян Панко, панский конюх, и Тереза Новотна, оба католики, «сплодили», это по-чешски так – «сплозэна» – родили девочку… Вот имя крёстной, Барбара Хауптманова, которая нигде не отыскивается в жизни, только числится в документах.

– Её могло и вовсе не быть, вписали первое, что на ум пришло.

Моя спутница пожимает плечами. Она смотрит в сторону, где на белом квадрате большого музейного стенда чернеют непонятные мне латинские буквы и переводит высказывание писательницы, которое музейные дизайнеры сочли нужным выделить особо:

– «Называться чешкой – для меня похвала и радость».

Да, всё великое начинается с того момента, когда ты почувствуешь, что созрел для того, чтобы сказать себе: я чех, я русский, я китаец или немец, я принадлежу своей родине и готов служить своей земле. Это – моё. До этого чувства нужно дорасти и созреть. У каждого свой путь к нему, короткий или долгий…

– В 1853 году Йозефу Немцу уменьшили наполовину жалованье, а вскоре он был уволен. Друзья не особо помогли. Потом последовала смерть сына. Муж подал заявление на развод, но затем забрал его назад. В 1855 году были написаны рассказы «Карла» и «Сестры», повесть «Бабушка», самая известная её вещь, потом «Горная деревня». В следующем году – «Дикая Бара». Бара – тоже Барбара. Это время Немцова живёт в Праге, в 1861 году переезжает в Литомышль, но вынуждена вернуться из-за болезни и безденежья. 21 января 1862 года она скончалась в своем пражском доме «У трёх лип» на Прикопе – одной из главных улиц.

В соседнем зале ждёт сюрприз: куклы, расположенные за стеклом в три ряда. На верхнем – король. Борода у него, как мочалка, в правой руке скипетр, на голове шапка с драгоценными камнями, позади красный плащ. Рядом, должно быть, стоит любимая дочка, круглолицая, счастливая, с красным кулоном на груди, и жених в алой накидке с белой оторочкой. Сюжет известный – женитьба. Как ни старался отец препятствовать жениху, он всё же добился руки невесты. Во втором ряду развалился какой-то огромный лежебока в жёлтом жакете с большими пуговицами. У него кустистые брови и большие чёрные усы. Под головой вместо подушки плетёная сумка или мешок, одна нога перевязана белым платком. Он разлёгся на деревянной доске, будто в печи, за ним тёмно-синяя ткань с белыми волнистыми линиями, тут же золотая рыбка, на дальнем плане два острова. Внизу полыхают тряпичные языки огня, и возле него другие куклы, похожие на негритят.

– Кто это?

– Сейчас почитаем. Не знаю, как название переведено на русский, но здесь, по-чешски, – «О золотых замках». Сцены к кукольному спектаклю по сказкам Божены Немцовой. Гм, какой-то пьяница.

– Пьяница? А я подумал, он на печке греется.

– Да вот же у него бутылка.

Действительно, тот, кого я принял за человека, которому всегда было холодно (есть такой персонаж в немцовской сказке про богатыря Валибука), придерживает рукой небольшой стеклянный пузырёк. А его самого, стало быть, поджаривают в аду. И внизу – не негритята, а самые настоящие черти.

В этом же просторном зале, кроме книг и фотографий, рисунки Йозефа Лады к произведениям Немцовой, и если бы не подписи, я не узнал бы, что это тот же художник, что рисовал Швейка. Совсем другая манера. Иллюстрации Карела Сволинского напоминают детские рисунки. «Собирала сказки, как цветочки», – переводит Надежда какую-то подпись, признание самой писательницы. Они, эти рисунки во всей пестроте красок похожи на полевые цветы. Тут разные звери: свинья, лиса, кошка, забравшийся на берёзку медведь, две девочки с венками на головах, которые танцуют, взявшись за руки, и если б речь шла о греческих мифах, я бы сказал, нимфы. Над ними на ветвях, среди зелени, поют, раскрыв клювики, жёлтые и красные пичужки, а чуть поодаль коза щиплет листву с кустарника. В углу напротив установлена скульптурная композиция, герои «Бабушки» из гладкого белого камня, в центре пожилая женщина в завязанном на затылке платке, а вокруг четверо детей разного роста и возраста, тут же две собаки.

Останавливаем возле портрета писательницы. Надежда читает подпись, и я ловлю себя на мысли, что лицо, изображённое художником, совершенно совпадает со словами, приведённым рядом:

– «Профиль широкий, брови были чёрные, чёрные волосы с синим отливом, а глаза зелёные, с выражением демонической боли, средний ровный нос, рот маленький. Очень любезна, глаза всегда задумчивы. Кожа была цвета зрелого персика, славянское лицо. Фигура скорее худенькая, выточенная». Это пишет София Подлипская, тоже чешская писательница.

В третьем зале снова книги, как и в первых двух, что мы только прошли, некоторые с автографами. Название одной из книжек, с круглым детским личиком на обложке, удаётся без труда прочесть самому: «Двенадцать месяцев». Подпись указывает, что она вышла в 1952 году в Братиславе. На меня глядит румяная большеглазая девочка в пёстром платке. Очень отдалённо она напоминает детский портрет на нашем шоколаде «Алёнка». Вверху и внизу обложки двумя рядами двенадцать мужских лиц, по шесть в каждом ряду: среднего возраста, совсем юные и старцы с длинными бородами.

Догоняю Надежду, которая переводит мне очередное высказывание на висящем вдоль стены белом стенде: «Верьте мне, больше добрых людей на свете, нежели злых. Не может быть на земном шаре плевел больше, чем пшеницы. Если плевел было бы больше, где бы мы оказались?»

– Вот тоже отрывок из письма, тут она пишет, что должна свою семью сама кормить, а в голове страх, «какая тяжелая тьма лежит на душе», и те красивые… как это сказать, – Надежда подбирает слово, – фигуры, которые у меня нарисованы…

– Надо понимать, герои её произведений…

– Да, «не могу их найти в действительности».

– Она умела видеть в людях самое лучшее, и только об этом писала. И понимала сама, что получается слишком идеальный герой. Таких действительно мало где отыщешь.

– «Хочу для людей быть в радость, а они меня мучают до смерти. Если бы кто мог заглянуть внутрь моей души... Целый свет приобретает для меня совсем иной образ. Вы не знаете, что такое побираться».

Я думаю о том, что при всех тяготах, страдая от страшной болезни, она все-таки жила верой в добро. Я не знаю, можно ли этому научиться. Какая же сила нужна, чтобы не утратить эту веру. Ведь Немцова умерла почти что нищей, жила и мыкалась без денег, но похороны, это факт известный, устроили ей торжественные. В зале, куда мы перешли, от всего остального пространства отгорожена решётчатой дверью отдельная узкая комната, она воспроизводит интерьер рабочего кабинета, но внутрь не войдёшь – замок. Чёрный пол, в котором заметны шляпки от гвоздей, будто идущие в ряд следы какого-то насекомого, узкий полированный письменный стол, где не особо-то разложишь бумаги, два маленьких ящичка, запирающихся на ключ, сделаны не внизу, как обычно, под столешницей, а сверху, одним этажом на ней, под ними пустые ниши, а между ними, от одного к другому, тянется полка, на которой стоит лампа с белым абажуром. Слева комод с кружевной салфеткой, рядом шкаф, в нём расставлена мелкая посуда: блюдечки, чашки, кувшинчики из красного и синего стекла, фарфоровая женская фигурка. Задняя стенка зеркальная, и в ней удваивается всё, что расположено на трёх его полках. В центре перед письменным столом один единственный стул с изогнутыми ножками, спинка и сиденье в крупных цветочных бутонах. Красные и белые, они на тёмно-коричневом фоне напоминают жостовскую роспись.

Идём дальше. На одной из витрин этого зала, в самом конце, – то, что составляет «изюминку» всякого музея, подлинные вещи писательницы. Веер, платок, пудреница. Надежда читает подписи:

– «С этим веером она была на балу во дворце Жофин. Это в Праге. Платок чёрный – чтобы вытирать перо. Он не носовой. А вот та штука с рукояткой – прижимать бумаги.

– Это пресс-папье.

– От неё осталось только то, что она написала. Только творчество… Муж увез её больную в Прагу, вещи его не заботили. Бумаги не собрал. Особого пиетета к её занятиям он не испытывал. Поэтому мало всего сохранилось.

Через узкий коридор мы попали в зал для торжеств, там была сцена с двумя пюпитрами для нот и виолончелью, в несколько рядов стояли одинаковые деревянные стулья, а у окна фортепьяно. Спустились вниз по лестнице через белую дверь, рассчитывая отыскать выход, и оказались в другом музее – текстиля. И здесь не было ни души. Мы рассматривали стальные машины – скелеты доисторических чудищ с огромными шестерёнками и тусклыми рычагами вместо костей, с промасленными цепями вместо жил и нервов, над которыми нависли с потолка музейные фонарики, и это был совсем особый мир, по-своему интересный, царство разума и технического расчёта, застывшей и неподвижной мысли.

Но время поджимало, и пришлось отвлечься, искать выход. Выпустила нас та же девушка в джинсах, дежурившая у двери. Нас снова встретил памятник писательницы, и только сейчас я отметил, что к ней, к этой бронзовой женщине, не ведет никакая дорожка, чтобы можно было положить цветы; она стоит, словно в середине большого зелёного острова, который низкой изгородью ограничили декоративные кусты с цветами, – по краю, противоположному от входа в музей, и за её спиной. Узкая тропинка змеится только вдоль цветочной посадки, огибая памятник. Писательница как будто оторвана, отрешена от остального мира. Она застыла в задумчивости, идти ли в него, или остаться. Конечно, к ней можно приблизиться, но только по стриженой траве. Нет, это не остров, конечно, – это та лужайка в окрестностях замка, где она гуляла и играла ещё ребёнком, которая описана в «Бабушке», часть маленького, но счастливого, ничем не омрачённого детского мира…

Я оглянулся, огибая памятник. В черепичной крыше музея сделаны были узкие окошки, будто глаза. Улица была безлюдной. Мы обошли церковь, выкрашенную в цвет светлого песка. Возле неё росла огромная липа, а рядом с ней на сером постаменте возвышался металлический крест без подножия внизу, с двумя перекладинами. К самой длинной пригвождён был маленький позолоченный Христос, смотрящий куда-то в небо. На колокольне были круглые часы с белым циферблатом, и над ними, чуть выше, слепыми квадратными глазницами смотрели на улицу наглухо закрытые железными ставнями проёмы. Они открывались, наверно, лишь тогда, когда требовалось звонить в колокола. К церкви вела брусчатка и, судя по всему, она была старой, между камнями зеленел мох. Мы увидели железный щит со схемой местности. Зелёными кляксами обозначались перелески, извилистыми чёрными линиями дороги, а жирными точками – местные деревушки. Подошли ближе, чтобы сориентироваться. На соседней липе у самой колокольни висел знак: красный круг, а в нем перечёркнутая таким же красным косым штрихом собака.

Надо было забирать правее, ещё раз перейти Упу по мостику.

Лесок, куда увела дорога, когда закончилась городская улица, местами казался старым, заброшенным, диким, но кое-где человек постарался оставить свои следы. Сначала встретился ещё один, но уже деревянный щит с нарисованными в большом светлом круге листьями деревьев, которые здесь растут. Я рассматривал подписи на чешском, перевод не требовался: ясень, явор (клён), ольха, липа, дуб, ель – колючая ветка с короткими иглами и длинной шишкой, и если б не она, то вряд ли бы я понял, что значит странное сочетание согласных – smrk. Потом попался на пути другой такой же щит с птицами: сова, малиновка, жёлтая иволга, дятел, кукушка, следом – с травами.

Замок Ратиборжице мало чем отличался от простого двухэтажного дома с недостроенным третьим этажом – мезонином: ни тебе высокой башни, ни крепостных стен с бойницами. Стены персико-розового цвета с кое-где облупившейся краской, у входа стеклянные фонари, по обеим сторонам от двери. Окошки со ставнями и с переплётом из восьми небольших квадратных стёкол, а вверху, на мезонине, помимо трех окон, ещё часы с золотыми цифрами и печные трубы (три с одной стороны, три с другой). Крыша из квадратной металлической черепицы. Внизу, возле посыпанной гравием дорожки, дуги велосипедной стоянки – примета уже нашего времени.

Мы зашли внутрь. Оказалось, что осмотр здесь не проводится Но справа от двери висела в рамочке на стене схема родословного древа Заганьских – один огромный иероглиф из соединённых линиями прямоугольников, куда вписаны были имена и годы жизни. Вверху листа выделялся разноцветным пятном дворянский родовой герб со львами и оленями.

Мы стали изучать иероглиф. Это оказалось интересным.

Вверху стояло: «Эрнст Иоганн Бирон (1690–1772)». Тот самый, о котором говорила мне и Надежда в электричке, фаворит императрицы Анны Иоанновны, регент Российской империи, герцог Курляндии и Семигалии[1]. Справа, рядом с ним, его супруга: Бегина Готтлиб фон Тротта-Трейден (1703–1782). У них был сын Петер Бирон (1724–1800), как указывала линия, ведущая вниз. Она проходила через два прямоугольника, упираясь в третий. Это значит, что третьим браком он был женат на Анне Шарлотте Доротее фон Медем (тут тоже даты жизни: 1761–1821), герцогине Курляндской, а от первых двух жён у него детей не было. В этом третьем браке рождаются две дочери, две сестры: Екатерина (Вильгельмина) и Доротея, чехи называют их Заганьскими, фамилии даются по владениям (герцогство Саган).

Доротея-младшая, герцогиня Курляндская и Семигальская, и есть, предположительно, мама Божены Немцовой. Дама высшего света, любовница Талейрана. Всё это встречается в книгах и всё это только домыслы. Клубок любовных связей двух сестёр мы не распутаем. Замок Ратиборжице принадлежал её сестре Екатерине, которая стала героиней «Бабушки». Может, секрета никакого здесь и нет. Писательница – дочь прислуги Ратиборжица.

Мы вышли. Я подумал о том, как странно пересекаются человеческие пути. Бирон – управлявший всеми русскими делами немец, Божена Немцова – славянская патриотка. Два совершенно противоположных человека, две параллельные прямые, которые пересеклись не где-то во вселенной, за гранью евклидовой геометрии, а тут, в этой точке Земли.

В «Бабушке» упомянуто, что в княжеском парке были «прекрасные цветы» и «редкостные деревья». Но какие именно, не сказано. Помог очередной указательный щит, где значились названия этих самых деревьев, в том числе латинские. Я сфотографировал щит, и уже дома выяснил, что вокруг замка нам встретилась керрия – кустарник с яркими жёлтыми цветками, магнолия Суланжа, потом похожая на сосну тсуга родом из Северной Америки, гимнокладус двудомный, который называют ещё кентуккийским кофейным деревом, лириодендрон тюльпановый или тюльпанное дерево, туя, сирень, клён, ясень. Были ли все эти редкости во времена Божены Немцовой, или это уже современный ландшафтный дизайн? Не знаю.

Дальше дорожка вела к пруду, только без золотых рыбок, упоминаемых в «Бабушке», но к Старой Белильне, где жила со своими внуками Мадлена Панклова – главная героиня, к плотине, где любила петь сумасшедшая Викторка, уже не было времени идти. Возле пруда на развилке у высокой липы стоял серый памятник бабушке, такой же, как в музее, и мне показалось, что он сделан из обычного строительного бетона. Подножие рассеянными пятнами усеял бурый и ржавый мох, и только сильней старил Мадлену Новотну – бабушку, которая печально и неулыбчиво смотрела куда-то вниз, скрестив ладони на переднике. Как-то раз я попал на лекцию по африканскому искусству, где узнал, что похожий жест, прижатая к животу ладонь, у африканских женских статуэток означает: «Я берегу своё потомство». Безусловно, чешский скульптор этого не знал. Но вот как проявляет себя «коллективное бессознательное»: в содержании одного только жеста пересеклись разные эпохи и народы с совершенно непохожим видением мира. Дети, шедшие перед бабушкой, как цыплята перед наседкой, восторженно задрали вверх головы, будто там кто-то пролетел. Рядом застыли каменные собаки из повести, Султан и Тирла. Мне не понравился памятник. Он совершенно не передавал характера бабушки, атмосферу повести. Здесь каждая фигура – сама по себе, здесь нет единства индивидуальностей и поколений. Впрочем, быть может, я слишком строг…

Примечания

[1] Историческая область в Латвии. Прим. авт.

< Назад

Вернуться к оглавлению

Вперёд >